минутах счастья… Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновенья периодического оцепенения, сна души… настанет… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове». Ольга говорит: «Мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю». Она требует «новых, небывалых явлений, заглядывает дальше вперед».

Эти порывы, эти душевные тревоги и поиски Ольги пугают Штольца. Ограниченный и самодовольный, он не понимает их истинных причин. Он пытается успокоить Ольгу, убедить ее в том, что это «общий недуг человечества» и что с этим надо примириться. «Мы не титаны с тобой… Мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, — говорит он Ольге, — не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье…»

Ольга отвергает этот совет, ничем не отличающийся от обломовского. Она не может, как Лизавета Александровна Адуева, покориться судьбе, страдать, «смиренно склонить голову». Ольга жаждет деятельности и готова на борьбу. И это естественно, так как настало другое время, многое изменилось в России, и близок тот момент, когда «все вот-вот переворотится». Добролюбов указывал, что Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц, к настоящему подвигу, что она «ближе его стоит к нашей молодой жизни», что она представляет «высший идеал, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни».

Мы видим, что у Ольги и Штольца — разные пути в жизни, и что разрыв между ними неизбежен. Правда, Гончаров только наметил этот конфликт в романе и не довел его до своего естественного конца. «…Она оставит и Штольца, — писал Добролюбов, — ежели перестанет верить в него. А это случится, ежели вопросы и сомнения не перестанут мучить ее, а он будет продолжать ей советы — принимать их, как новую стихию жизни, и склонить голову. Обломовщина хорошо ей знакома, она сумеет различить ее во всех видах, под всеми масками, и всегда найдет в себе столько сил, чтобы произнести над нею суд беспощадный…» «От нее, — замечал критик, — можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину…» (курсив мой. — А. Р.).

Роман «Обломов» отличается не только богатством заключенного в нем содержания, но и поистине современной художественной формой. «Огромная идея автора во всем величии своей простоты улеглась в соответствующую ей рамку, — говорится в одной из статей Писарева. — По этой идее построен весь план романа, построен так обдуманно, что в нем нет ни одной случайности, ни одного вводного лица, ни одной лишней подробности… В романе г. Гончарова внутренняя жизнь действующих лиц открыта перед глазами читателя; нет путаницы внешних событий, нет придуманных и рассчитанных эффектов, и потому анализ автора не теряет своей отчетливости и спокойной проницательности. Идея не дробится в сплетении разнообразных происшествии: она стройно и просто развивается сама из себя, проводится до конца и до конца поддерживает собою весь интерес, без помощи посторонних, побочных вводных обстоятельств… Редкий роман обнаруживал в своем авторе такую силу анализа…»[154] Это, безусловно, очень тонкая и верная оценка основных особенностей и качеств, стиля и композиции гончаровского романа.

Писатель действительно вложил много творческих сил в работу над архитектоникой романа, в то, чтобы добиться «полноты и оконченности целого здания». И в его воображении возникла такая картина:

«Мне явился как будто целый большой город, и зритель поставлен так, что обозревает его весь и смотрит, где начало, середина, отвечают ли предместия целому, где расположены башни и сады, а не вникает, камень или кирпич служили материалом, гладки ли кровли, фигурны ли окна etc, etc».

«Обломов» написан прекрасным художественным языком — он красочен, но и изумительно прост, ясен. Вначале эта простота смущала даже самого художника, во потом сомнения у него отпали. «Меня, — замечал романист, — перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по- тургеневски… Я видел, что дело не в стиле у меня…»

Успех романа был громадным. Об успехе «Обломова» писали журналы и газеты различной общественной ориентации. «Обломов» победоносно захватил собой все страсти, все внимание, все помыслы читателей, — писал, например, журнал «Библиотека для чтения», который был далек от прогрессивных идей. — В каких-то пароксизмах наслаждения все грамотные люди прочли «Обломова». Толпы людей, как будто чего-то ждавших, шумно кинулись к «Обломову». Без всякого преувеличения можно сказать, что в настоящую минуту во всей России нет ни одного малейшего, безуездного, заштатнейшего города, где бы не читали «Обломова», не спорили об «Обломове»…

«Обломов» и «обломовщина» — эти два слова не даром облетели всю Россию и сделались словами, укоренившимися в нашей речи»[155].

Именно в силу своей типичности эти явления стали нарицательными.

Чрезвычайно высоко оценила роман передовая русская критика. На всю Россию прозвучала знаменитая статья Добролюбова «Что такое обломовщина?», появившаяся в «Современнике».

И хотя затем вокруг «Обломова» разгорелась острая полемика, большинство русских читателей судило об «Обломове» не по высказываниям реакционных и либеральных критиков, а по статье Добролюбова.

В этой полемике рельефно отразилась классовая борьба шестидесятых годов. Реакционная критика резко выступила против гончаровского обличения обломовщины, видя в ней воплощение устоев старины. Взяв под защиту обломовщину, эта критика всячески идеализировала старую поместную жизнь. Славянофильский журнал «Москвитянин» обвинял писателя в «злобно-сатирическом намерении». Отрицательное отношение Гончарова к обломовщине журнал расценивал как вредный «скептицизм».

Либеральный критик А. В. Дружинин пытался выставить Гончарова как художника «чистого и независимого», чуждого гоголевскому направлению русской литературы, критическому реализму. Дружинин был против строгого суда над Обломовым, всячески доказывал привлекательность этого образа. «Обломов, — писал Дружинин, — любезен всем нам и стоит беспредельной любви… Сам его творец беспредельно предан Обломову, и в этом вся причина глубины его создания».

Дружинин всемерно пытался затушевать антикрепостническую направленность романа, скрыть дворянско-помещичью, крепостническую сущность обломовщины. Обломовщину он объявил свойством «целого народа». Это была клевета на русский народ, на русский национальный характер.

Роман Гончарова не давал никакого повода для таких выводов. Наоборот, Гончаров с предельной ясностью и обоснованностью показал, что обломовщина не общенациональное, а социальное явление, что она является порождением старого, отживающего уклада жизни, дворянско-поместного барства, крепостничества.

Очень положительно гончаровский роман был встречен в передовых кругах русских писателей. «Обломов» тотчас же по выходе его в свет был прочитан Львом Толстым. В апреле 1859 года Лев Толстой писал А. В. Дружинину: «Обломов» — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Облом(ова)… Обломов имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный».

В своем письме от 13 мая 1859 года Гончаров принес «душевное спасибо» Толстому за его «ласковое слово» об «Обломове».

Этот отзыв Льва Толстого об «Обломове», как и его положительный отзыв об «Обыкновенной истории», которую он прочитал вскоре после знакомства с Гончаровым, а именно в 1856 году, — одно из свидетельств того взаимопонимания и искреннего уважения, которое неизменно и всегда потом связывало двух корифеев русской литературы.

Высоко и верно оценил «Обломова» и Тургенев. Уже на склоне лет, вспоминая о выходе «Обломова» в свет, Гончаров писал в «Необыкновенной истории»: «И Тургенев однажды заметил мне кратко: «Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить «Обломова».

Гончаров с присущей ему сдержанностью делился своей радостью по поводу успеха «Обломова» в письмах к своим друзьям. Так, в письме к И. Льховскому от 20 мая 1859 года он писал, что впечатление в публике «огромно и единодушно». Особенно обрадовала Гончарова «отличная статья» Добролюбова, где критик, по словам Гончарова, «очень полно и широко разобрал обломовщину». «Конечно, — замечал при этом писатель, — когда жар спадет, начнут и ругаться, особенно в Москве, хотя там страстно приветствовали первые две части. Но там живут славянофилы, а Штольц — немец». Действительно, вскоре