Под влиянием каких же обстоятельств возник и дошел до такого печального предела конфликт Гончарова с Тургеневым? Чтобы понять это, надо вдумчиво вглядеться во внутреннюю жизнь Гончарова.
Творчество, писательское призвание были для него той сферой, той его Колхидой, куда он бежал от чиновничьей службы, которую так не любил, от невзгод и горечей личной жизни, и где дышал и жил по- настоящему.
«Я откровенно люблю литературу, — писал он Тургеневу 28 марта 1859 года, — и если бывал чем счастлив в жизни, так это своим призванием… Ведь не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) манят меня к труду, а стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь нескольких дней или «снов поэзии святой», надежда «облиться слезами над вымыслом…». А может быть, ничего и не выйдет: не будет; с печалью думаю и о том: ведь только это одно и осталось, если только осталось, — как же не печалиться!..»
Все сказанное здесь Гончаровым — истинная и глубоко трогающая правда.
Вполне естественно, что такое отношение к писательскому призванию и труду порождало крайне обостренную реакцию на все события и перипетии творческой жизни и литературной работы. Это, между прочим, подтверждается и мнением Тургенева о Гончарове. «Странности Гончарова, — как верно замечал он в письме к Полонскому 16 декабря 1868 года из Карлсруэ, — объясняются нездоровьем и слишком исключительной литературной жизнью» (курсив мой. — А. Р.).
Гончаров долго и мучительно вынашивал свои замыслы и был поистине сокрушен, когда увидел, что Тургенев, которого он считал замечательным «художником-нувелистом» и «миниатюристом», мастером только небольших повестей и рассказов, вдруг стал создавать с невероятной быстротой романы, в которых как бы опередил Гончарова и в разработке определенных тем и образов русской дореформенной жизни.
Поскольку сам Тургенев признал (в начале ссоры), что между «Дворянским гнездом» и «Обрывом» кое в чем «есть сходство», Гончаров выражал в одном из писем к Тургеневу беспокойство, что «внешнее, поверхностное сходство» романов, «тождество сюжетов» будет стеснять его, мешать ему разрабатывать «Обрыв» и что когда он напишет роман, самого его могут обвинить в заимствовании.
Насколько серьезно Гончаров тревожился за свою писательскую репутацию, свидетельствует, в частности, тот факт, что именно из-за пресловутого «сходства» некоторых положений в упомянутых романах он выбросил из рукописи «Обрыва» всю обширную главу «о предках Райского».
Окончательно сражен был Гончаров, когда нашел известное сходство некоторых образов и положений в «Накануне». В этом, а также в громадном успехе тургеневских романов и в его способности быстро писать, захватывая те характеры, житейские и психологические ситуации, над которыми он сам так кропотливо и медленно трудился, Гончаров увидел страшную угрозу своему творчеству в будущем.
Это, конечно, было тяжелое заблуждение. По всему своему существу художественный талант Тургенева, его стиль и манера письма, языковые средства иные, чем у Гончарова. Тургенев и Гончаров совершенно различно изображали взятый из действительности материал. Иногда, правда, и Гончаров и Тургенев фиксировали свое внимание на однородных явлениях жизни. Возможно, что, услышав от Гончарова рассказ о художнике Райском, Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел в свой роман «Накануне» фигуру художника Шубина. Некоторые сходные черты имеются между Райским и Рудиным, но это обусловлено сходством тех жизненных фактов, которые наблюдали романисты. Существо же этих образов весьма различно, различна и их художественная трактовка.
Таким образом, «сходство» тургеневских романов с гончаровскими замыслами было поверхностным, что и дало повод Д. Минаеву выступить в 1860 году в «Искре» (№ 19) с юмористическим стихотворением «Парнасский приговор», в котором он пародировал третейский суд и, в частности, неосновательные обвинения Гончарова против Тургенева:
Кстати сказать, Гончаров неожиданно весьма спокойно отнесся к этой насмешке над ним и даже нашел, что минаевские стихи «очень забавны»[166].
«Жалкая история», как называл сам Гончаров свою ссору с Тургеневым, наполнила многие годы жизни Гончарова сложными и болезненными переживаниями. Она внесла глубокую и неисправимую травму в его душу и окрасила в мрачный и трагический тон многие дни его дальнейшей работы над «Обрывом».
В мае 1860 года Гончаров в третий раз едет в Мариенбад с надеждой написать там весь роман. Из Петербурга он выехал 7 мая на пароходе до Штеттина и затем до Дрездена вместе с А. В. Никитенко и его семьей.
В числе тех людей, к которым Гончаров относился с неизменным доверием и дружественностью, был один из либеральных деятелей цензуры, профессор русской словесности Петербургского университета и затем академик Александр Васильевич Никитенко (1805–1877). Дружеская связь между ними установилась еще с конца сороковых годов и продолжалась до смерти Никитенко. Гончаров считал его лучшим из друзей.
Дружба эта была основана на известном сходстве их как общественных, так и житейских взглядов, что, однако, не мешало им видеть и недостатки друг друга. Гончаров, судя по свидетельству одного из современников, сдержанно оценивал деятельность Никитенко как ученого. Никитенко же был весьма неважного мнения о характере своего друга.
Так, в дневниковой записи его по поводу ссоры Гончарова с Тургеневым говорится, между прочим, о «подозрительном, жестоком, себялюбивом и вместе с тем лукавом характере Гончарова»[167].
По свидетельству М. И. Семевского, Гончаров написал впоследствии воспоминания о Никитенко, которые представляли «целую художественную картину»[168].
К сожалению, этот очерк Гончарова по каким-то причинам не был опубликован, и рукопись его не найдена до сих пор.
Искреннее чувство дружбы Гончаров питал ко всей семье Никитенко, где он часто бывал. Именно в этой семье он нашел, в лице младшей дочери А. В. Никитенко, Софьи Александровны Никитенко, и горячую поклонницу своего таланта и близкого, бескорыстного друга, с которым, несмотря на большую разницу в летах, делился самыми сокровенными своими мыслями и переживаниями.
Дружба эта продолжалась до самой смерти писателя. Софья Александровна Никитенко (1840–1901) была женщиной незаурядных дарований. Она изучала иностранную литературу, в совершенстве владела несколькими языками, занималась переводами, сотрудничала в ряде журналов, имела собственные научные труды.
Гончаров высоко ценил ум и талант С. А. Никитенко и видел в ней черты «живой, симпатичной, страстной и поэтической натуры»[169].
Он вполне доверял ей переписку рукописи «Обрыва», советовался с ней по своим литературным замыслам. «Вы необходимы мне для всего вообще, — признавался он ей, — т. е. для приятного житья, а еще больше для работы». Шутя он говорил С. А. Никитенко: «Вы — моя литературная Агафья Матвеевна» (вдова в «Обломове» Агафья Матвеевна Пшеницына, как известно, беззаветно заботилась об Илье Обломове).
С половины и до конца мая Гончаров в компании с Никитенками находился в Дрездене. Большая
