свою жизненную силу. — И Бунньи привели в качестве примера землю: — Земля никому не приносит вреда. Так будь подобна земле. Земля не способна ненавидеть. Стань такой и ты. — Далее она слушала про сахарный тростник и конфеты: — Тростник срезают, потом его режут, перемалывают и кипятят, пока не получится с-с-сироп; снова нагревают и получают сахар-сырец; опять обжигают и получают сахарные головы, из которых и производят всякого рода сласти, которые все так любят. Точно так же и живой мертвец — это и его путь, когда он переправляется через Океан Страданий к берегу Вечного Блаженства.

Бунньи поняла: отец наставляет ее в том, как ей надлежит теперь жить. Она не терпела наставлений и готова была вспылить, но сдержалась. Он прав, и Зун тоже права. Нужно привыкать к сдержанности, учиться смирению. Отринуть всё. Стать ничем. Не Господней любви взыскует она, но любви одного человека, и тем не менее возможно, что если она примет позу раскаявшегося ученика, жаждущего прощения своего наставника, и откажется от собственного «я», то вместе с утратой личности ее преступление тоже утратит силу и она сможет заново заслужить любовь мужа. Но…

— Лишь бесстрашная душа может добиться этого…

А пандит Пьярелал продолжал свою беседу со стенкой. Он говорил о том, что живой мертвец должен держать под контролем все свои чувства. Контроль над зрением позволяет ему не замечать разницы между прекрасным и безобразным, контроль над слухом позволяет одинаково относиться и к хуле, и к хвале. Живой мертвец не чувствует разницы между вкусным и невкусным. Он не впадает в радостное возбуждение, даже если ему предложат пять разных нектаров, и станет есть несоленую пищу, не замечая этого. И в запахах мритака не должен делать различия для себя между вонью и благоуханием.

— Также и особливо следует мритаке сдерживать похоть свою, — с нажимом в голосе продолжал Пьярелал, словно стремился вдолбить стенке дровяника, что ее греховным помыслам должен быть положен конец. — Б-б-бог наслаждения — грабитель. Похоть — могущественная, опасная и причиняющая боль негативная сила. Похотливая женщина — находка для Калы, меж тем как мритака просветлен Знанием. Он испил нектар Его имени, воссоединился с Безраздельным и покончил с похотью.

Поначалу Бунньи пыталась разгадать, что хочет сказать ей отец, вслушиваясь в каждое слово, но постепенно начала понимать, что истинное отцовское послание следует искать не в том, что говорилось, а в том, что подразумевалось. И тогда поняла: он объяснял ей, что эпохе, основанной на торжестве разума и любви, пришел конец. Близится время торжества иррационального, не признающего никакой логики. Чтобы выжить, потребуется собрать все свои силы. Бунньи вспомнилось слово, которое он произнес, увидев ее одиноко стоящей под снегом на автобусной остановке: «Назребаддаур». В тот момент она подумала, что он произносит заклятие от дурного глаза, тогда как на самом деле он давал ей совет, он говорил, куда ей следует идти. Старая прорицательница-гуджарка удалилась от мира еще до рождения Бунньи, и последние ее слова были: «Грядут такие страшные времена, что ни один пророк не найдет слов, чтобы рассказать о них». Спустя годы братья Гегру запрут себя в мечети из страха перед гневом Большого Мисри; Назребаддаур заперлась в своей лачуге не потому, что боялась людей, — она страшилась Калы, страшилась Времени. Она села, скрестив ноги, в позе самадхи, которую принимают, отстраняя себя от всего суетного, святые люди, и просто перестала быть. Когда сельчане наконец собрались с духом, отворили дверь и заглянули внутрь, ее истончившийся скелет моментально рассыпался в прах, и сквозняком его вымело из хижины.

Сейчас настал черед Бунньи. Живому мертвецу, стремящемуся одолеть Калу, вполне годится путь пророчицы. И еще один пример подобного удаления из мира живых не замедлила вспомнить бывшая танцовщица — Анаркали. Ее тоже заточили за греховную страсть. А как же прорытый тайный ход, люк, чудесное спасение? Но это все было в кино. В жизни чудесных спасений не бывает.

«Поднимись на гору и умри по-настоящему» — если именно это имел в виду отец, то ей оставалось лишь подчиниться. Отца за стеной уже не было. Метель утихла, и она осталась наедине с собой. Она стала жирная, как корова, но она взберется наверх и там, в хижине прорицательницы, будет ждать прихода смерти. Бесконечен был список тех вещей, без которых она не могла обходиться и которые стали ей недоступны: много еды, таблетки, табак, любовь, покой… Невыносимая тяжесть от брошенной дочери распластала ее на земле, ей показалось, будто ее завалило поленьями. Она лежала и судорожно ловила ртом воздух. В голове помутилось, и она с облегчением подумала, что проваливается в спасительное безумие.

Занимался чудный новый день.

Когда она вылезла из сарая, то сразу утонула в снегу по колено. Прямо перед ней угрожающе высился покрытый лесом холм. Там находился Кхелмарг, там была поляна их первой ночи любви, а на противоположном склоне, в глубине соснового леса, обитала Назребаддаур — мертвая поджидала мертвую. Каждый шаг для Бунньи был подвигом. Она волокла матрас и сумку, и каждая косточка, каждый ее мускул вопили о пощаде, а снег не давал ей продвигаться вперед. Но все-таки, хоть и ужасающе медленно, она тащила наверх свое тяжелое тело. Она падала, и подниматься раз за разом становилось все труднее. Одежда на ней промокла насквозь. Пальцев на ногах она не ощущала, зато чувствовала, как острые камешки и сосновые иглы ранят ее ступни. И все же, подаваясь вперед всем телом, она вынуждала себя карабкаться вверх. О скорости не могло быть и речи, важно было просто передвигать ноги.

Она увидела Зун. Дочь плотника Мисри стояла в каких-нибудь пятидесяти футах. Она не заговорила с Бунньи, но прошла с ней весь путь наверх. Иногда Зун забегала вперед и стояла как страж, рукою показывая наиболее легкий путь. Они не встречались глазами, но Бунньи, обрадованная поддержкой, следовала ее указаниям. Мысли путались, но так ей было легче идти. С ребенком за спиной она вообще не смогла бы двигаться, но в тот момент мысль о дочери затерялась где-то в глубинах едва теплившегося сознания. Она набирала пригоршнями снег и жадно глотала его на ходу.

Где-то на полдороге она увидела в снегу под ногами пакет из плотной бумаги. И — о радость! — в нем оказалась куча всяких вкусных вещей: толстая лепешка, вареный горох с картошкой в небольшой жестяной коробочке и кусочек курятины в такой же посуде. Не задаваясь вопросом, откуда это, она проглотила всё без остатка. И продолжала восхождение. Солнце пекло безжалостно, но ступни занемели от жгучего холода. Дыхание со свистом вырывалось из ее груди. Деревья окружили и закружили ее. Она начала спотыкаться, она уже плохо понимала, куда направляется — вверх или вниз. Деревья закружились быстрее, еще быстрее, дальше — блаженное небытие. Когда она очнулась, то обнаружила, что сидит, прислонившись к двери в лачугу гуджарки.

В последующие несколько дней она почти совсем утратила чувство реальности: ей стало казаться, что все умерли и в живых осталась она одна. В хижине все было чисто, на полу лежала свежая циновка, — похоже, призрак Назребаддаур знал о ее приходе. В печке разведен огонь, рядом на полу — охапка сухих дров. На огне в котелке, прикрытом алюминиевой тарелкой, булькало варево — рис с горохом и стеблями лотоса. В углу стоял сурахи — глиняный кувшин, полный чистой воды. Крыша из мха прогнила, и сверху капала талая вода. Просыпаясь ночью, она слышала шуршание призрачных шажков, а утром вместо старого на крыше лежал новый слой мха, и капать перестало. «Маедж!»[28] — вскрикнула она. Значит, мама Пампуш, прозванная Косточкой, вернулась, чтобы позаботиться о своей новоумершей дочери!

Бунньи высунулась за дверь. Ей показалось, что в тени деревьев мелькают чьи-то тени, и сразу же вспомнилось поучение отца. Он говорил о черном медведе-хапут, о леопарде, которого здесь называли сух, о шакале-шал и лисе- потсолов. Все эти звери были опасными хищниками, и, возможно, они собирались напасть на нее, но их вины в этом нет, такова их природа. Лишь человек носит маску. Лишь человек позорит сам себя… «Только тогда, когда ты откажешься ото всего мирского, только тогда, когда перестанешь думать о нуждах плоти…» Вот что говорил ее отец. Тело Бунньи жаждало пищи и много чего еще, да и голова была как не своя, но почему-то страха она не испытывала, — как-то само собой получилось, что она стала считать, будто деревья ее оберегают. Само собой получилось, что, проснувшись, она стала находить свежую воду в сурахи, пищу — у порога, а когда, немного оправившись, отлучалась побродить по лесу, то по возвращении ее ждал котелок с едой на огне. Выходило, что ее почему-то не покинули. «Невозможно перепрыгнуть из рая в ад одним прыжком, — сказала она себе. — Надо же где-то сделать остановку». Мало-помалу разного рода зависимости стали отступать, и мысли уже не путались. И все время ее мать была рядом. Снег сошел, и она добралась до «их» поляны, где все стало расцветать. Она собирала полезный для глаз съедобный крат и шахтар, который в смеси с пшеничной мукой (найденной ею однажды в