Пятнадцатого июня 1940 года в четыре часа утра пал Париж. Французское военное командование полагало, что вражеским танкам не пройти через холмистый Арденнский лес и что немецкое наступление будет остановлено на укрепленной по всем правилам военной техники линии Мажино. На протяжении всей линии была создана сеть защитных рвов, под землей — система тоннелей, железнодорожных коммуникаций, госпиталей, походных кухонь и центров связи. В ожидании атаки солдаты коротали подземные дни, размалевывая стены тоннелей всевозможными живописными композициями. Здесь присутствовали и тропические ландшафты, и комнатки с обоями в цветочек, с распахнутыми настежь окнами с видом на идиллический весенний пейзаж, и героические кресты с надписями «Они не пройдут». К несчастью, тут «они» и не прошли. Бронетанковые дивизии Роммеля и других прорвались через считавшийся непроходимым для тяжелой техники Арденнский лес и двенадцатого мая вышли к деревням Денан и Седан на Маасе. Тринадцатого мая правительство Франции сдало Париж. Несколько недель спустя окруженный со всех сторон, ставший никому не опасным гарнизон линии Мажино капитулировал. Через четыре года история совершит очередной кульбит, и в Нормандии произойдет знаменитая высадка союзных войск, но эти четыре года окажутся длиною в век.
— Мне пора, — заявила Бландин, без единого слова благодарности забирая у Макса очередную партию изготовленных им документов.
Он уже отворил, чтобы выпустить ее, заднюю дверь. Занимался рассвет. Она замерла на пороге.
— Рассвет перед тьмой, — произнесла она дрогнувшим голосом. Потом повернулась и поцеловала его. Не разжимая объятий, они, спотыкаясь, вернулись в мастерскую, где располагались прессы. Здесь, не снимая одежды, у громадной, зеленого цвета печатной машины, он овладел ею. Максу пришлось приподнять ее, и был момент, когда ее ноги в туфельках на высоких каблуках нелепо болтались в воздухе. Затем она быстрым движением обхватила ногами его талию и вжалась в него всем телом. Макс догадался, что на самом деле она очень стыдилась своего маленького роста и изо всех сил стремилась компенсировать этот недостаток тем, чтобы в любой ситуации не терять присутствия духа. Даже во время соития. В течение всего эпизода даже шляпка с лихо торчащим перышком на черноволосой ее головке не сдвинулась ни на йоту.
Через четыре дня над собором взвился нацистский флаг, и на город упала тьма.
Очарование Страсбурга не стало ему защитой. Оно ушло, как вода, ушло под землю: на случай нужды под городом была создана целая сеть очень милых больниц и приличных столовых, и находились такие, кто пребывал в убеждении, что, по сути дела, в их жизни ничего не изменится: в конце концов, немцы заявлялись сюда и в прежние времена, и теперь, как бывало в прошлые разы, город зачарует их и перекроит на свой манер. Макс-старший и Аня Офалс тоже склонны были верить, что очарование города защитит его так же надежно, как линия Мажино, и этим приводили сына в полное отчаяние. Он пытался им объяснить, что гауляйтер Вагнер не из тех, кого можно очаровать. Они слушали его с нарочито серьезными лицами и кивали. Он не успел оглянуться, как оба они превратились в немощных глубоких стариков; это произошло с ними быстро и абсолютно синхронно — так же, как бывало на протяжении большей части их совместной жизни. Они всегда были склонны преуменьшать сложности, но прежде в их легкомыслии незримо присутствовала мудрая ирония. Это качество они потеряли. Легкомыслие переросло в глупую доверчивость, в упрямое и безрассудное желание не принимать ничего всерьез. Они много смеялись и проводили день за днем в своем зачехленном доме за различного рода карточными играми и шахматными партиями; они держали себя так, словно не прервалась связь времен, словно их забавлял и опустевший дом, и массовый исход населения, и переименование улиц на немецкий манер, и то, что французский язык и эльзасский говор попали под запрет.
— Ничего страшного, милый, мы же прекрасно знаем
— Берет я и так никогда не одобрял, он тебе не идет. Носи-ка лучше котелок — это практичнее, — и снова занялся своим пасьянсом.
Иногда Максу казалось, что подобным отношением родители надеются вычеркнуть нацистов из жизни, убежденные в том, что если их не замечать, то наци исчезнут сами собой, как дурной сон. Иногда же он отчетливо видел, что родители теряют представление о реальности и уходят потихоньку из этого мира в страну грез, незаметно, изящно и безропотно двигаясь навстречу слабоумию и смерти.
Район университета, как и весь город, обезлюдел, но несколько баров еще продолжали работать. Среди тех, кто остался в городе, крепло желание противостоять оккупации, и один из этих баров, под названием «Прекрасный бузотер», стал местом встреч всех этому сочувствующих. Билл, Бландин, Макс и еще несколько человек встречались там регулярно. Впоследствии старомодно-наивный характер и открытость этих встреч вспоминались им как чистое безумие. Члены группы во всеуслышание именовали себя бузотерами. И все-таки, несмотря на глупое бахвальство, группе действительно удавалось добиваться серьезных успехов. После падения Франции Бландин, например, ухитрилась стать водителем машины «скорой помощи». Таким образом она получила доступ в лагеря для перемещенных лиц, где допрашивали, прежде чем отпустить, французских солдат. На крошечную женщину в форме никто не обращал особого внимания, и, пока она раздавала пишу и медикаменты, ей удавалось собрать множество полезной информации о расположении немецких войск и переброске вооружения. Главная проблема заключалась в том, что она не знала, кому следует передавать эту информацию, и это приводило ее в бешенство. Она сделалась еще более нетерпимой, еще более острой на язык, при этом Максу доставалось от нее больше, чем кому-либо другому.
Торопливый, стыдно-неуклюжий эпизод в типографии продолжения не имел, и Бландин никогда о нем не упоминала. Макс и сам старался его позабыть, и в конце концов это ему удалось. Двадцать лет спустя, подбирая материал для своей книги воспоминаний, он совершенно случайно наткнулся на один документ. Из него Макс узнал, что в период свирепых предсмертных конвульсий Третьего рейха, когда после успешной высадки в Нормандии союзные войска уже победным маршем двигались по Франции, Бландин (настоящее имя — Сюзетта Траутман), пытавшаяся в заброшенном гараже передать по рации сообщение бойцам Армии освобождения, была схвачена нацистами и расстреляна на месте. В ее нагрудном кармане обнаружили фотографию неизвестного. Снимок не уцелел. «А вдруг это была моя фотография? — внезапно подумал Макс. — Вдруг все ее словесные нападки были своеобразной, скрытой формой проявления подлинного чувства, отчаянным призывом сделать за нее то, на что недоставало решимости у нее самой, — разорвать брак и увезти ее куда-нибудь подальше, в какой-нибудь райский уголок военного времени?» Он постарался избавиться от этих бесплодных размышлений, упрекая себя в излишнем тщеславии, но вероятность прошедшей мимо и оставшейся незамеченной любви продолжала мучить его. «Бландин, милая Бландин, — думал он. — Мужчины такие идиоты. Не удивительно, что мы приводим вас, женщин, в ярость». В тот вечер, когда из архивных материалов он узнал о судьбе Сюзетты Траутман, он дал себе слово, что если когда- нибудь женщина пошлет ему сигнал SOS, если он будет означать: «Ради всего святого, забери меня отсюда, прошу тебя, уедем куда-нибудь и будем вместе навсегда, и пусть гореть нам после этого в аду, только, пожалуйста, увези!» — он обязательно услышит ее мольбу и исполнит ее страстное желание.
О том, что случилось с Биллом, он так никогда и не узнал.
К концу сорокового года лагеря в окрестностях Страсбурга уже подготовили для приема «гостей», и тут же, как по сигналу, подчиняясь приказам нацистов, жители стали возвращаться в родной город. Десятки тысяч юношей — так сказать, нежелательный элемент — были срочно отправлены на передовую. Макс понял, что, как это ни парадоксально, именно теперь, когда все на какое-то время вернулись домой, настала пора бежать. Новые места обитания для гомосексуалистов, коммунистов и евреев были устроены в Шримеке, возле Нацвеллер-Стратгора, и это был только первый шаг вниз. (Создание газовой камеры через дорогу от Стратгора пока держалось в секрете.) Ездить в типографию в Мюлленхайм стало с некоторых пор невозможно, и из-за недостатка средств Макс вынужден был отдавать в заклад и продавать семейные драгоценности и серебро. Надолго вырученных денег хватить не могло, а это уменьшало и шансы на спасение — для бегства наверняка потребуется значительная сумма. С серебром особых сложностей не возникало: переплавка делала его анонимным, и никто не мог догадаться о его происхождении. Сложнее было с ювелирными изделиями: тебе могли предъявить обвинение в сбыте краденого, а за это полагалась смертная казнь. В то смутное время, когда черный рынок еще не заработал, даже антикварные
