стальными солдатами, которые бряцают оружием у нас под боком.

Макс-младший вспомнил об этих словах всего через год, когда, прячась за сожженным грузовиком, он видел, как драгоценнейшие первые издания «Искусства и приключений» летят в костер перед пылающей синагогой. Останься у него возможность обсудить это с отцом, тот наверняка пожал бы плечами и процитировал бы ему знаменитые слова из Михаила Булгакова: «Рукописи не горят». «Не знаю, как насчет рукописей, — подумал осиротевший Макс той бесконечной ночью, — но вот что люди сгорают дотла, если взяться за дело с размахом, так это уж точно».

Страсбург превратился в город-призрак, его пустые улицы сердито хмурились. Разумеется, он по- прежнему был прелестен — всё те же средневековые, наполовину из дерева, дома, всё те же крытые мосты, те же живописные виды и парки на берегу реки. Макс прохаживался по обезлюдевшим аллеям района «Маленькой Франции» и говорил себе: «Представь, будто все просто разъехались на август, а теперь вот-вот начнут возвращаться и на бульварах снова забурлит толпа». Но для того чтобы поверить в это, пришлось бы не обращать внимания на выбитые окна, на следы разграбления, на скелетоподобных, с опасно горящими глазами собак на улицах, многие из которых, брошенные хозяевами, обезумели от голода и страха; нужно было не думать о полном крушении своей собственной жизни. На этот случай имелись освященные традицией и временем известные модели поведения, и в тот год, когда его семейство лишилось всего, что имело, Макс Офалс им честно следовал. Он посещал бордели и еще уцелевшие питейные дома. Принимали его с радостью (посетители заглядывали нечасто) и предоставляли все самое лучшее за умеренную цену. Склонность к меланхолии, до сих пор никак не проявлявшая себя в характере Макса, в те дни заявила о себе с особой силой; случались даже дни глубокой депрессии, когда он, подобно Черчиллю, подумывал, не свести ли ему счеты с жизнью; останавливала лишь мысль о том, что это ужасно возмутило бы родителей. В 1940 году, когда все до одной новости были только плохими, у Макса вошло в привычку быстрым шагом ходить по городу. С низко опущенной головой он, засунув руки в карманы двубортного длинного пальто и надвинув на лоб синий берет, час за часом мрачно обходил почти бегом все улицы, парки и площади. Если двигаться молниеносно, думал он, как супергерой американских комиксов, как тот самый еврей-супергерой Флэш, то, возможно, у него возникнет иллюзия, что Страсбург по-прежнему многолюден; если двигаться с фантастической скоростью, то, может, ему удастся спасти мир; возможно, благодаря стремительному движению он попадет в другое измерение, где не будет так вонять. Если двигаться с бешеной скоростью, то, возможно, он убежит от собственного страха и ярости. Если двигаться как можно быстрее, то, может быть, он перестанет ощущать себя бесполезным, беспомощным идиотом.

Эти мысли оставили его одним майским вечером благодаря столкновению. Он, как обычно, шел, глядя себе под ноги, но на сей раз на его пути кто-то оказался — удивительно маленькая, просто крошечная женщина, и сначала он решил, будто сшиб с ног ребенка. Во время падения у нее из рук выпал перевязанный бечевкой сверток в коричневой бумаге. Ее спутник, большой неуклюжий парень, столь же неимоверно высокий, сколь крошечной была его подружка, помог ей подняться на ноги и торопливо подобрал порванный пакет. Он также отряхнул упавшую с головы женщины шляпку с одним торчащим кверху перышком, после чего бережно, даже любовно водрузил ее на блестящую черноволосую головку подруги. Сбитая с ног женщина не вскрикнула, и ее спутник тоже ни словом не упрекнул Макса за его неловкость. Они просто-напросто встали рядом и зашагали дальше. Такое впечатление, что это были два разнокалиберных призрака, весьма изумленных тем, что они, оказывается, обладают физической оболочкой, массой, объемом и что на них можно натолкнуться и сбить с ног, вместо того чтобы пройти насквозь, как ни в чем не бывало, почувствовав на мгновение лишь ледяное дуновение чьего-то присутствия.

Пройдя шагов двенадцать, они остановились и повернули головы в его сторону. Увидели, что он смотрит им вслед, и впали в некое спектральное замешательство. Вероятно, подумал Макс, привидений всегда удивляет, когда они становятся видимыми. Женщина почему-то яростно закивала головой, а ее спутник медленно, словно во сне, двинулся к Максу. «Он все-таки решил меня побить», — сказал себе Макс и подумал, не лучше ли удрать. Меж тем верзила подошел совсем близко и тихо спросил:

— Вы ведь книгопечатник?

Эти три слова вернули Максу смысл жизни.

«Вы ведь книгопечатник?» То, что впоследствии стало движением Сопротивления, дало о себе знать еще до падения линии Мажино. Пара со свертком в коричневой бумаге стала первым звеном, соединившим Макса с этим миром. Он знал только их подпольные клички — они называли себя Билл и Бландин. Позднее их группа стала именовать себя «Седьмая колонна Эльзаса», но пока что она состояла из этих двоих плюс несколько их единомышленников, которые делали все что могли, чтобы подготовиться к грядущим репрессиям. Макс подтвердил, что он действительно книгопечатник, что он еврей и что согласен помогать.

— У нас мало времени, — произнес Билл. — Коридоры для перехода границы уже готовы. Поддельные документы нужны срочно. И в большом количестве — чем больше, тем лучше. Они необходимы многим — в том числе и вашим родителям, да и вам тоже.

Макс взглянул на сверток.

— Эти вроде бы ничего, — сказал Билл, перехватив его взгляд, — но нет гарантии, что сработают. Нужен специалист высокого класса.

Билл держался уважительно и вежливо. У Бландин язычок был острый как бритва.

— Вы действительно умеете делать то, что нам требуется, — спросила она тогда, в самый первый раз, глядя на него немигающим взглядом, — или вы хозяин-белоручка, который эксплуатирует своих рабочих и тратит деньги на шлюх?

Ее спутник смущенно переступил с ноги на ногу.

— Солнышко, этот господин действительно желает нам помочь. Извините, пожалуйста, — сказал он, уже обращаясь к Максу. — Она ярая коммунистка, у нее голова забита классовой борьбой, автономией и прочей чепухой.

С ноября 1918 года, с тех самых пор как французская Четвертая армия под командованием Гуро снова взяла под свой контроль Страсбург, местные коммунисты выступали за полную независимость Эльзаса как от Франции, так и от Германии, в то время как социалисты приветствовали воссоединение с Францией. Какими примитивными казались эти позиции теперь, какими мелкими — страсти, которые они совсем недавно возбуждали…

— Умею. — Он ответил ей, еще не зная, правда ли это, но полный решимости доказать, что ее презрение неоправданно.

— Ладно. Тогда приступай, — сказала она и сплюнула в канаву.

«Если двигаться с бешеной скоростью, то можно перенестись в другой мир». Его желание было услышано. Леви оказался прав. У него обнаружился истинный дар к подделке, подобный таланту прилежного трудоголика-монаха — иллюстратора Священного Писания, и это позволило ему воссоздавать любые документы и оправдать свое хвастливое «умею». В тех случаях, когда материалы, переданные ему Биллом и Бландин, вызывали у него сомнения, касавшиеся толщины бумаги или цвета чернил, он перерывал все запасы и не успокаивался, пока не достигал желаемого результата. Однажды он даже пробрался в покинутую лавку художественных принадлежностей и взял там то, что ему было нужно, поклявшись себе, что заплатит хозяину после освобождения, — и впоследствии написал в мемуарах, что свое обещание сдержал. Он работал по ночам в полном одиночестве, с закрытыми ставнями, при свете небольшого фонаря, и в такие минуты ему начинало казаться, что помимо документов он фабрикует себе и новую личность. Этот другой человек протестовал, боролся с судьбой, с неизбежностью и был готов переделать мир.

Во время этих ночных бдений у него иногда возникало чувство, будто он всего лишь исполнитель высшей воли. Он не считал себя религиозным человеком и пытался найти для этого чувства какое-нибудь рациональное объяснение, но оно не покидало его. Макс служил орудием выполнения цели, гораздо более значимой, чем та задача, которую определил для себя лично он. Когда он передавал Биллу и Бландин изготовленные документы и паспорта, то говорил об их общей работе в высокопарных словах и приподнятым тоном. Эти излияния Билл не поддерживал, ограничиваясь односложными замечаниями. Макс воспринял это как урок и старался себя сдерживать. Бландин же со свойственной ей грубоватой прямотой сказала:

— Заткнись-ка, а? Тебя послушать, так можно подумать, будто мы завтра сокрушим Третий рейх, когда на самом-то деле мы лишь хотим пощекотать задницу этой зверюге и, если повезет, спасти пару-другую несчастных.