к тысячам, ни к миллионам. Анатолий тогда снова начал курить, недокуренные 'бычки' валялись по всей квартире. Лиза говорила: 'Если все обойдется, мы обязательно разведемся. Ты не должен жить с калекой. Я буду - не женщина и никогда не смогу родить. Ты это знаешь'. 'Я женился на тебе не из-за того что польстился на твою потенциальную плодовитость', - отвечал он и снова тянулся за зажигалкой. Шутки у него получались все менее и менее смешными...
А потом все, и в самом деле, обошлось. Она наблюдалась в онкологии еще, наверное, полгода. Потом с ней торжественно простились и пожелали никогда больше не возвращаться. Впрочем, это было только пожеланием, а наверняка она знала только одно большое 'никогда', рассыпающееся на тысячу маленьких: её никогда не привезут по 'Скорой' в роддом, никогда не прокричат в самое ухо: 'Тужьтесь, женщина! Тужьтесь!', и никогда не поздравят: 'С дочкой вас, мамаша! Смотрите! Любуйтесь! Какая красавица вся в мать!'
Лиза почти не плакала. Она просто жила с этим 'никогда'. До того самого дня, когда Анатолий однажды спросил: 'А может усыновим кого-нибудь? Или удочерим?' Она сразу поняла, что это будет только девочка. И никто никогда не посмеет усомниться в том, что эта девочка - её родная дочь. Именно тогда Лиза испугалась во второй раз: 'А если все-таки узнают? Если расскажут ей, девочке? Что тогда?' 'Ну и что?' - спросил муж. - 'Все равно она когда-нибудь должна будет узнать, поэтому мы все расскажем сами'. 'Нет!' - закричала она и неожиданно для самой себя потеряла сознание. Ничего страшного, обычный обморок, но Анатолий с тех пор о том, что дочь должна быть в курсе всего, ни разу вслух не вспоминал.
Вопрос о том, чтобы усыновить младенца из Михайловска даже не поднимался. Все заявления и справки подавались в многочисленные комиссии из Москвы. Им обещали, их обнадеживали, а Лиза чувствовала себя так, словно уже носила под сердцем ребенка. Ее даже немного тошнило по утрам. Когда 'добро', наконец, было получено, они купили бутылку шампанского, торт, фрукты и сели вдвоем отмечать это торжественное событие. Однако, бутылка 'Советского. Полусладкого' не соответствовала масштабам счастья. Анатолий сходил за водкой. Лиза морщилась но пила, потом плакала. Потом они лежали поперек дивана и хохотали, глядя в потолок. 'Видели бы нас сейчас эти женщины из комитета', - смеялась она, размазывая по щекам слезы, - 'ни за что бы не подписали разрешение на удочерение. Приемные родители алкоголики! Боже мой!'
Кроватку, коляску и даже погремушки купили заранее. А Лиза начала пристегивать специальную накладочку к изнанке хлопчатобумажной сорочки. Сначала в накладку помещался всего один слой поролона, потом два, потом три... И в один прекрасный день приятельница, учительница русского и литературы, кивнув на её живот, напрямик спросила: 'Лиз, а ты часом не 'того'?' Она счастливо рассмеялась: 'Того-того! Пятый месяц уже!' А вскоре и детки начали перешептываться: 'Классуха'-то у нас беременная!' Все было просто отлично до тех пор, пока Анатолий однажды не упомянул в разговоре семьдесят дней декретного отпуска, которые ей по закону обязаны предоставить, как женщине, усыновившей ребенка. Семьдесят дней после рождения, разумеется. 'А 'до'?' - она похолодела. - 'Как быть с декретным после семи месяцев и до родов?' 'Директрисе вашей придется все объяснить', - он поскреб подбородок. - 'Иначе - никак. Здесь, в Михайловске, я бы достал тебе больничный, а в Москве, сама понимаешь, не могу... Ну, она же женщина, в конце концов, поймет!' 'А бухгалтерия?' - спросила Лиза. - 'А секретарша, которая приказы подшивает? Да ты что, с ума сошел?' Анатолий не нашелся что ответить, но зато, не глядя, оперся рукой о перильца кроватки из светлого дерева - новенькой кроватки с травяным матрацем.
И тогда она все решила сама. В накладку к тому времени уже помещалась довольно объемистая поролоновая подушечка, Лиза носила просторный шерстяной сарафан и на вопросы о сроке блаженно отвечала: 'Шесть месяцев'. Была среда. Она наметила для себя этот день, потому что дальше просто нельзя было тянуть. Это была среда...
Преподавательница химии Раиса Михайловна шла по школьному коридору, привычно печатая шаг, как солдат на плацу. Бог знает в какие тяжелые времена она умудрилась так изуродовать собственную походку? Злые 'детки', в общем, не отказывающие ей в уважении, называли химичку 'конь Рокоссовского'. Она шла, печатая шаг. Лиза наблюдала за ней из-за угла. Когда Раиса Михайловна поравнялась с кабинетом, Лиза вышла из своего укрытия и громко произнесла:
- Раиса Михайловна, у меня есть основания считать, что вы намерено занижаете оценки Лене Ягуповой. (Ягупова училась в 7 'Б'. Лиза была у них классным руководителем) Девочка успевает по всем предметам, кроме вашего. Я знаю о долгом разговоре, который вы имели с её мамой. Вероятно, вам отказались заплатить?
Химичка, побагровев, отчеканила:
- Елизавета Васильевна, не забывайтесь! Я понимаю, что в вашем положении в голову могут приходить самые разнообразные фантазии, но, тем не менее, постарайтесь следить за языком. Иначе я вынуждена буду обратиться к руководству.
- Так вы мне угрожаете? - спокойно уточнила Лиза. - И тыкаете мне в нос моим положением? Между прочим, я жду ребенка от собственного мужа, ничего зазорного в этом нет. А вам, вероятно, завидно, потому что вас никто так и не пожелал взять замуж.
- Хамка. Молодая распоясавшаяся стерва! - выдала Раиса Михайловна, заходя в кабинет и хлопая дверью. А Лиза, придерживая живот, отправилась плакать в учительскую. Разборки начались в этот же день. К делу подключилась директриса. Химичка, сама не осознавая того, как глубоко себя топит, ещё несколько раз прилюдно назвала молодую коллегу 'халдой' и 'хамкой'. Родители бедной Лены Ягуповой, из- за которой, формально, все началось, на неделю забрали девочку из школы. Все складывалось как нельзя лучше. И к исходу месяца Лиза подала заявление об увольнении по собственному желанию.
А ещё через полтора месяца ей снова приснился человек в черном, уносящий из комнаты окровавленного младенца. В ту ночь у девятнадцатилетней незамужней студентки автодорожного института родилась дочь весом три килограмма шестьсот граммов и ростом пятьдесят два сантиметра.
Теоретически Лизе полагалось 'дохаживать' ещё около четырех недель, но они с Анатолием тут же решили, что девочка окажется немного 'недоношенной'. Она лежала в детской, вмести с другими младенцами. Темные волосики на её голове ершились смешным хохолком. 'Это будет моя дочь', - пыталась понять Лиза. - 'Она уже моя дочь!'
'Ну что, с дочкой вас, мамаша! Поздравляю!' - сказала тогда детская медсестра, распеленавшая на столе девчушку. - 'Смотрите. Любуйтесь. Ох, какая красавица!' И не добавила лишь только: 'Вся в мать'. Тогда этой женщине было уже, наверное, за сорок, но волосы её ещё сохраняли натуральный каштановый цвет. Хной они начали отливать уже потом. Через четырнадцать лет. А тогда она написала на чистых клееночках 'Шайдюк Е.В, девочка', ещё раз объяснила, как кормить и пеленать малышку и пожелала всего самого доброго.
Лиза боялась не её. Кого угодно, но только не её. Доктора в детской поликлинике, соседку, глядящую ехидно и многозначительно и советующую, как повысить количество молока. Эту самую молодую студентку, в которой мог проснуться запоздалый материнский инстинкт. Кого угодно, но только не её. А пришла она...
Лиза ничего не сказала Анатолию (благо, он никогда не считал, сколько она тратит), отказалась от идеи купить Анечке колечко, собрала все, что было в доме и заплатила. Это ненавистное бирюзовое пальто снова замаячило под окном её рабочего кабинета через месяц, и снова потребовались деньги. Тогда она продала золото. Муж опять не заметил: ему к тому времени было уже глубоко плевать на то, как она выглядит, и в чем ходит.
'Все. На этот раз - все!' - пообещала доброжелательная женщина с выкрашенными хной волосами и пришла в третий раз. Кто-то на работе упомянул Гаянэ. Лиза кинулась к ней тем же вечером. Рассказала все, давясь слезами. Та посоветовала, прежде всего, привести девочку. ('Ее надо защищать - не тебя, ей будет горе - не тебе!') Над головой Анечки в железной плошке отливали воск и прятали в темный шкаф новые хрустящие простыни. А Лиза требовала: 'Гаянэ, останови эту женщину! Накажи эту женщину! Я ей плачу, тебе плачу. Ты, вспомни, сколько я уже отдала тебе денег!' 'Она сама к себе зло зовет', - невнятно объясняла Гаянэ. - 'Сама себя накажет!' 'Она обещает рассказать Аньке!' - плакала Лиза и снова собирала деньги по приятельницам и дальним знакомым. Набрала. Договорилась о встрече, пришла с маленьким простеньким 'Кодаком' и незаметно сфотографировала свою мучительницу, когда та читала объявления на кирпичной стене дома. Но шантажистка как будто что-то почувствовала: между своими обычными задушевными фразами вставила: 'Лиза, ты, надеюсь, не хочешь, чтобы Анечка, кроме того, что было на
