— Родила?

— Нет еще. Только вчера положили.

— Эка беда… Что же ты не дождался — сын или дочь? Дело важное!

— Война, товарищ капитан. Приказали отправляться.

— Война, война… Знаю, что не свадьба. По-твоему, в войну рожать не надо?..

Гранин окликнул дежурного писаря:

— Манин! Вызови мне Утиный мыс, Сафонова к телефону.

Когда писарь вызвал полуостров и к телефону подошел начхоз, Гранин взял трубку.

— Вот что, Сафоныч: пошли немедля двух орлов в дом отдыха и наладь там комнату с занавесками и с двумя кроватями. Одна чтобы детская была, у меня на квартире возьми… Ты слушай, что тебе говорят, а не хохочи. Человек рождается, понимаешь?.. Где, где… На Ханко в госпитале, вот где. Жена старшины второй статьи Богданова. Понял теперь?.. Ничего ты не понял. За госпиталем следи в оба. Как родит — дай сюда телефонограмму. Цветов пошли ей, букеты… Раздобудь, раз я приказываю! То-то… Из госпиталя вместе с сыном заберешь в дом отдыха… Дочка? И с дочкой забирай. Да смотри, чтобы молоко было. А то самого кормилицей назначу…

Гранин хотел уже положить трубку, но начхоз еще о чем-то его спросил.

— Да ты что, с ума сошел — чужую жену к Богданычу помещать?! — раскричался Гранин. — Слушал, слушал, а ни черта не понял. Богданов Александр Тихонович прибыл ко мне в отряд с Даго. Старшина второй статьи. А его жена — Люба Богданова, которая нам картошку присылает. Ну, теперь дошло? Действуй…

Бросив трубку, Гранин вытянул из кармана платок и вытер лоб.

— Вот люди! Будто сами никогда не рожали. Боевые задания понимают с полуслова, а тут битый час объясняй, что на Ханко рождается человек. Мы такого родим человека — при коммунизме будет жить! Верно, Александр Тихонович?.. Ну, иди в резервную роту, отдыхай…

Богданов, все время молча слушавший переговоры Гранина, подумал: «А батько наш все такой же!» Он сказал:

— На фронт прошу, товарищ капитан.

— А здесь тыл, что ли? — Гранин, щурясь, некоторое время глядел на могучую фигуру подводника и решил: — На фронт так на фронт. Сейчас пойдет шлюпка с борщом на Фуруэн, к мичману Щербаковскому. Там убили одного хлопца. Разведчика. Заменишь его. Дело разведки не забыл?

— На Даго пришлось заниматься, товарищ капитан.

— Подготовься. Надо нам во что бы то ни стало достать с финского берега «языка». Только смотри у меня: живого! Шинель-то тебе сменить? Моя подойдет?

— Спасибо, товарищ капитан. Я в этой пока повоюю. Солдатская, простреленная. Коротковата только. Да из огня.

— Ну, воюй в этой. А я прикажу Сафонычу подыскать шинель на твой рост. Не знаю, найдет ли. Впору у Кабанова его генеральскую просить.

— У меня к вам дело, — задержал Богданова Томилов. — Бойцы очень интересуются другими фронтами. Особенно флотом. Обязательно расскажите там про героизм подводников и про защитников Эзеля и Даго.

— Плохой я рассказчик, товарищ комиссар. Долго говорить не умею.

— А вы недолго, но по-боевому чтоб было. Это партийное поручение, товарищ Богданов… Товарищ Манин, есть письма на Фуруэн?

— Еще не разобраны, товарищ комиссар, — откликнулся из-за перегородки писарь. — Капитан Пивоваров наказал ждать, когда вернется из второй роты. Сам разберет.

— Дайте их сюда. Нечего Пивоварову душу бередить.

Писарь положил перед Томиловым пачку писем; не так их много поступало с Большой земли на Гангут, а еще меньше на Хорсенокий архипелаг. Томилов быстро перебирал конверты, большей частью самодельные — продолговатые, треугольные. А Гранин сел рядом, вытянулся, весь навострился, читая обратные адреса:

— Ростов-Ярославский… Станция Волховстрой, Ишим… Пенза… Ишь, откуда. Тыгда, Читинской области… Ургенч, Узбекской… Мерхеули, Грузия… Ляховцы, Ивановской… Дай-ка сюда! — Гранин схватил письмо из Таганрога. — Июль. Три месяца… Пока дошло, город сдали… Трудная теперь работа почте… — Он положил письмо в общую груду.

— Зато важная, — бросил Томилов. — Каждое письмо будут всем взводом читать.

— А почему, думаешь? — подхватил Гранин. — Потому, что война все конверты повскрывала. Ты, Степан, не был у нас двадцать второго июня. Еду я на «блохе» мимо почты в порт — господи, бабий митинг! Ревут. Галдят. Друг дружке письма читают вслух. Никакого стыда! Мало ли что жене своей напишешь, — Гранин заговорщицки подмигнул Богданову. — А тут — все наружу. Как в газете. Я теперь Марье Ивановне осторожно пишу. Никаких интимностей. Только про то, что ты, Степан, мне проповедуешь. — Гранин, довольный, рассмеялся. — Или из «Красного Гангута». А то напишешь что-нибудь семейное, а там хором прочитают и скажут: «Ишь ты! Тридцать лет человеку. Двоих детей наплодил. А все туда же. Легкомысленный человек!»

Томилов, уже привычный к подобному ироническому тону, тоже посмеивался:

— Хорошо, Борис Митрофанович, что хоть в письмах ты выдержанный товарищ. Письмо с фронта — ответственное дело.

— А как же ты думал: жене письмо писать тоже политическая работа!.. Федору опять нет?

— Нет, Борис Митрофанович.

— И тебе с Алтая не пишут. Могли бы почаще писать. Войны там нет.

— Там одна мать осталась. Знаешь, как далеко?.. Горно-Алтайская область, Усть-Коксинский район. Пятьсот километров от станции. Почти что в Китай ехать. А братья и отец — все воюют. Батя в империалистическую воевал. В гражданскую был комэском, банды барона Унгерна рубил. А теперь — третья война для него.

Томилов прервал разбор почты и сказал в раздумье:

— Нет, пожалуй, четвертая. С кулаком воевал. За колхозы. Кулаки с коня батю сбросили.

— Скажи на милость! У него вот, — Гранин показал на Богданова, — кулаки убили отца. Председателем колхоза был.

— Двадцатипятитысячником, — добавил Богданов.

— Мой выжил, — продолжал Томилов. — Ему только ногу сломали. А он у нас с допризывниками занимался, я сам у него обучался. Когда кулаки изувечили его, нога стала короче. Военком снял батю с учета. Из комэсков запаса. А потом… Надо же такому случиться! Батя заместителем предрика был, ездил по району на таратайке. Попалась шальная лошадь и вытряхнула батю из таратайки. У него опять перелом, только второй ноги. Лечили-лечили, кость срослась, да тоже укоротилась. Батя сразу к военкому: бери, говорит, на учет в комэски, раз обе ноги сравнялись. Ну, вот и воюет теперь…

— Командиром эскадрона?

— Нет. Старшиной батареи где-то на Северо-Западном. Где — не пишет. Тайна!.. Ну, вот что, Богданов. — Томилов разобрал всю почту и передал для Фуруэна только одно письмо. — Скажи там, что скоро еще почта придет…

Когда Богданов вышел, Гранин посмотрел ему вслед и тяжко вздохнул:

— А мне толкуют — в обороне сидеть. У бойца вот где жжет. В самом сердце! Ему бы идти вперед и вперед. Видал, Степан, моего орла?

Томилов рассеянно сказал:

— Народ дает флоту лучших людей.

— Лучших, говоришь? — повторил Гранин. — Да самых обыкновенных. Иной раз диву даешься. Придет в часть паренек — тих. Как Степа Сосунов. А случись дело — большая душа раскрывается… Так воспитала нас советская власть. Помнишь, как читал я при Макатахине его рапорт? Я тогда свои юные годы вспомнил. На чем мы с тобой выросли?.. Как только я грамоте обучился, первым делом стал читать про революцию. Про Степана Халтурина. Про Камо. Про Котовского. Про Чапаева. Все, что писали про гражданскую войну: «Макарка-следопыт», «С мешком за смертью», про «Красных дьяволят»…