парус.

— Слева по курсу шлюпка, товарищ командир!

Прозвенел ручной телеграф, переведенный на «малый». Терещенко взял бинокль.

— Да, шлюпка под парусом, — подтвердил он. — В шлюпке двое.

— Подойти к шлюпке! — приказал командир звена. — Людей принять, шлюпку затопить.

Терещенко недовольно топорщил свои густые, ровно подстриженные черные усы. Разные ведь могут быть солдаты! Терещенко помнил маяк Бенгтшер, гибель катера, едва не захваченного фашистами, переодетыми в нашу форму. В Терещенко проснулся командир-пограничник. Сколько раз он мчался наперехват неизвестных мотоботов, шлюпок, лайб, догонял, конвоировал, выпроваживал из наших вод любителей хищнического лова, задерживал нарушителей, шпионов, диверсантов, которые прикидывались сбившимися с курса туристами. И сейчас он подходил к шлюпке насторожась, хотя и предполагал, что, должно быть, это солдаты с Даго.

— Обыскать! — приказал он матросам, когда пассажиров с шлюпки приняли на борт.

Их было двое, оба рослые, в чем-то похожие друг на друга. Худые, землистые лица покрылись курчавой щетиной. Ноги босые. Шинелишки — потрепанные, рваные, с чужого плеча. Под шинелью у одного солдатская гимнастерка, у другого тельняшка.

Оба покорно дали себя обыскать, понимая, что так и должно быть.

Красноармейская книжка нашлась только у одного, у младшего, в гимнастерке.

У старшего, еле стоявшего на ногах, под тельняшкой в куске клеенки были завернуты партийный билет и медаль.

— Садитесь, братки, на люк, тут потеплее, — смягчился Терещенко. — Боцман! Живо мою флягу. Откуда идете?

— С Даго, — ответил тот, что помоложе, глотнул из фляги, протянутой боцманом, и прикорнул на световом люке возле рубки; старший фляги не взял, не сел и не отвечал, он внимательно следил за политруком, в руках которого находился партийный билет.

— А служили где? — продолжал Терещенко.

— В пехотном полку. А его, — солдат задрал голову кверху, показывая на товарища, — вчера подобрал. На берегу.

Политрук резко бросил:

— Где взяли билет?

Он сравнивал оригинал с фотографией. Совсем другой на фотографии человек: молодой, полнолицый, волосы выбиваются из-под бескозырки, на которой написано: «Подводные лодки».

— Это мой партийный билет, — прохрипел матрос; его плечи, худые, но широкие, поднялись и сразу как-то заострились. — Мне его в тысяча девятьсот сороковом году выдал на Ханко бригадный комиссар Расскин.

— На Ханко? — усмехнулся политрук. — А как же вы попали на Даго?

— Спасся из потонувшей лодки.

— Один?

— Из нашего отсека трое. Сколько из остальных — не знаю.

— Дальше?

— Доплыл до Эзеля. С Эзеля перелетел на Даго. Воевал в пехоте. Остальное он вам говорил.

— Недурно придумано. Так, говоришь, не от фашистов ты?

— Я русский. Богданов моя фамилия, Александр Тихонович.

— Товарищ политрук, разрешите, — подскочил вдруг Саломатин. — Александра Богданова я лично хорошо знаю. Только он не такой. Ростом маленький, служит на зенитной батарее. Сейчас у Гранина.

— Богданыч-меньшой? — вырвалось из груди допрашиваемого.

— Артист! — прорычал Саломатин. Оба одного роста, они смотрели сейчас глаза в глаза.

Саломатин увидел, как заиграла жизнь в утомленных глазах матроса, как зарумянились его впалые щеки, когда тот горячо заговорил:

— Это мой однофамилец, друг, брат. Вместе служили на финской у капитана Гранина.

— А кто такой Гранин? — вмешался Терещенко.

— Командир артиллерийского дивизиона на Утином мысу.

— Еще кого знаешь на Ханко?

— Жена моя там. В госпитале работает. Летчика Белоуса знаю. Я с ним с Эзеля летел.

— На истребителе? — удивился Терещенко.

— Да.

Терещенко покачал головой. Он быстро взглянул на товарищей и, примяв двумя пальцами усы, сказал не то вопросительно, не то утвердительно:

— Белоус — это усатый такой?

— Огнем его выбрило.

— А ты когда с Ханко ушел?

— С лодкой. Двадцать второго июня.

— Странно, — сказал политрук. — Почему же тебе билет выдавал политотдел базы, а не политотдел подплава?

— До двадцать второго июня я служил на берегу. Киномехаником… — Матрос отвечал устало и безразлично.

Терещенко что-то вспоминал.

— Не сердись, браток. На то война, чтобы проверять. Я тебе еще один вопрос задам. Скажи: какую картину показывали на Ханко в ночь перед войной?

— Я в ту ночь собирался в отпуск с женой. Но картину помню: «Антон Иванович сердится».

«Кажется, правду говорит», — решил Терещенко.

— Ну, скажи: что там, на Даго?

— Не ходите туда. Наших там уже нет. Немцы снимают с убитых форму, переодеваются, чтобы выдать себя за русских.

Катерники вновь насторожились.

— Значит, там ловушка?

— Ловушка, не ходите.

— Ладно уговаривать! — нахмурился Терещенко. — Боцман! Накормить и содержать в кубрике…

— Правильные ребята, — бросил вслед ушедшим командир звена. — Хотя всякое бывает. На Осмуссаар фашисты подослали на шлюпке двух лазутчиков — не то что с документами, а перебинтованных с ног до головы. Выяснилось, что им специально ранения нанесли. Били на сочувствие…

— На Ханко разберемся, — махнул рукой политрук.

— Зачем на Ханко? Сейчас разберемся, — сказал Терещенко. — К Даго подойдем и увидим, врут или не врут.

В душе он поверил бойцам. Все, что надо было узнать, он по существу узнал. Но нельзя повернуть назад. Мало ли что говорят случайно подобранные в море неизвестные люди! Он обязан сам дойти до Даго, лично убедиться в том, что остров занят фашистами, и лишь после этого вернуться в гавань.

— Видите кого на берегу? — спросил Терещенко Саломатина, когда вдали возникла береговая полоса.

— От леса перебежками продвигаются люди. Пробегут, залягут, потом снова бегут.

— Лицом сюда?

— Нет, лицом к лесу. Командир звена сказал:

— Возможно, наших прижимают к берегу?

— Не похоже на бой, товарищ старший лейтенант. — Голос Саломатина дрогнул. Он вспомнил свою ошибку у Бенгтшера, вспомнил гибель «Двести тридцать восьмого» и добавил: — Чужие это. Огня не ведут.

— Форму разбираете?

— Разнообразная. И в гражданском и в нашем морском. А больше в противоипритовых костюмах.

— Да, это похоже на приманку…