— Уж не я ли малодушный?

— Не замечал этого за тобой. Но больно ты любишь штурмом все брать. Ты вот напомнил мне, что мы оба коммунисты. Разве это не значит, что нам с тобой всегда дорога вверх, в гору, а не по ровной лужайке? До войны писали иногда в газетах про горе-хозяйственников. Как кончается квартал или месяц, все гайки закручивают, план догоняют. А потом полмесяца полеживают, по пузу похлопывают себя: рванул, мол, план-то, хорошо!.. Штурмовщиной это называется, Борис Митрофанович.

— Ты не равняй. В военном деле штурм — первое дело.

— Штурм или штурмовщина — разница, Борис Митрофанович. Признавайся: бывало у тебя до войны — пронюхаешь, когда инспекция нагрянет, и тянешь все в пожарном порядке вверх?

— Зачем же мне это? — пожал плечами Гранин. — Мой дивизион всегда был лучшим на Ханко.

— Знаю, слыхал: первый выстрел, первая батарея. А и такое бывало, только не хочешь сознаться: за первыми батареями укрывались и последние. А нам нужна такая организация службы, чтобы все всегда было выверено, ну, скажем, как часы на Спасской башне. Без ошибок!

— Такое только у тебя с Пивоваровым получается — на бумаге. Мы люди живые, и со всяким живым человеком случаются ошибки.

— В наших руках два хороших средства против ошибок, Борис Митрофанович: воинский устав и самокритика. А сейчас знаешь чем пахнут ошибки вроде Эльмхольма? Как говорит этот Репнин: сапер ошибается только раз в жизни, да и то последний…

Они молча пересекли площадь Борисова, свернули в парк и берегом пошли к гранитной скале.

— Сколько перекопано, понастроено… — не вытерпел долгого молчания Гранин. — Все наш Кабанов. Вот ты, Степан, говоришь про благодушие. А до войны Барсуков не разрешал мне срубить березку на Ханхольме для блиндажа на батарею. «Нечего, говорит, тут разводить копай-город».

— Положим, — усмехнулся Томилов, — ты рубил не для блиндажа, а для свинарника.

— Насплетничали. Ну и сплетники народ! Это я же для смеха на партийном активе подпустил насчет супоросой свиньи. А на самом деле я хотел строить блиндажи. И строил, поверь. А Барсуков, между прочим, на меня и на Репнина тогда навалился. Блиндажи, говорит, портят вид города. Подумай, и это военный человек говорил! Хорошо, что генерал ему воли не дает. Кабанов с характером, уважаю таких.

Гранин сразу помрачнел — вспомнил, что предстоит не совсем приятный разговор на ФКП.

— А тебя знобит, Борис Митрофанович, — поддразнил Томилов, — смотри, кабы не простыл.

— Скажи на милость, юморист выискался… Хорошо тебе смеяться — ты в отряде новый человек. А ведь спрос с меня. Но не беспокойся, с тебя комиссар тоже спросит…

Томилов хотел было обидеться, но раздумал.

— Если тебя сегодня в герои произведут, Борис Митрофанович, и я с тобой. Хорошо?

Электрический свет ослепил островитян, привыкших к чадной коптилке.

Томилов уже бывал на ФКП в августе, когда в каютке дивизионного комиссара решалась его судьба — доучиваться ему в Москве или воевать на Гангуте. Тогда его так тревожило решение Расскина, что и подземелья-то он как следует не разглядел. Гранин на Хорсене спрашивал его однажды: как, мол, у вас там в тылу, подземный ресторан, говорят, построили?.. Томилов отшучивался, сказал, что на ФКП — не хуже, чем в московском метро, только душно, как в парилке, — дивизионный комиссар, беседуя с ним, все время большим синим платком вытирал лицо и затылок, а потом даже при нем, при Томилове, китель расстегнул. Гранин, поддевая; сказал, что это ему, Степану, наверно, достались от Расскина венички, вот и валит он с больной головы на здоровую — дивизионный никогда не позволит себе рассупониться при подчиненном, такого еще не бывало. Но потом кто-то занес с Ханко на Хорсен байку про этот новый ФКП, про штабников, работающих с разрешения генерала чуть ли не в трусах, поскольку въехали, не просушив стены, бетон отдает весь пар, и в подземелье — душно, как в бане…

И вот Гранин сам спустился под скалу вместе с комиссаром своим, ощупывал-прощупывал все ходы- выходы, все каютки, прикидывал, какой снаряд и какую бомбу выдержит это чудо-сооружение, и определил, что Семен Киселев, главный фортификатор Гангута, мало сказать умница, но просто молодец: подумать только, за месяц, под гранитной скалой, отгрохал со своими солдатиками-строителями такой ФКП, что никакой теперь «Ильмаринен» или «Ваня-Маня» штабу не страшен, от прямого удара в скалу даже лампочка не тряханется. Вот это блиндаж! Так бы поработать еще полгодика-годик, все убрали бы под гранит. Но не дал нам Гитлер с Маннергеймом этого мирного срока, то-то и беда. Гранин уже знал, что и госпиталь опускают под землю, и для самолетов Киселев строит такие ангары, что взлетать летчики будут по бетонной дорожке прямо из-под земли; вспомнил про все это Борис Митрофанович и загрустил: тут, на полуострове, под бомбами и снарядами, справляются, а он на своих треклятых хольмах не справился — не будет ему от генерала скидки ни на вражеские минометы, ни на автоматный огонь, ждут его в этом подземелье и веники, и парилка, хоть и просох давно бетон, и люди тут ходят не в какой-то тропической форме, а в нормальном военно-морском обмундировании.

В подземную кают-компанию, когда его вызвали для доклада, он вошел браво, хоть и порядком трусил; генерал-лейтенант был хмур, дивизионный о чем-то, смеясь, разговаривал с начальником штаба; штабные операторы, как показалось Гранину, пялили на него глаза; только Барсуков, чем-то встревоженный, отвел от вошедших взгляд, словно не заметил, и Гранин приободрился: боится Барсуков, не очень-то ему приятно, если Борис Митрофанович возьмет да расскажет про «губу», назначенную комиссару, да еще по телефону, перед уходом в десант…

Гранин, конечно, не знал, что происходило в штабе до его прихода, но почуял, что разговор тут был невеселый. И действительно, в то утро у Барсукова были все основания опасаться добавки к перцу, который от дивизионного комиссара он только что получил.

В то утро на ФКП слушали доклад оператора штаба о походе на далекий островок Осмуссаар, подчиненный с начала сентября Гангуту, и намечали, что дальше делать для укрепления этого маленького, но важного для обороны устья Финского залива клочка земли, на котором успели поставить, да и то в последние недели, две из трех береговых батарей, а дивизион только в августе начали формировать. Решили послать на Осмуссаар нового коменданта острова и комиссара, мобилизовать рабочих-монтажников, по обстоятельствам войны застрявших там, все подразделения свести по образцу Ханко в единый гарнизон и навести в нем строгий порядок; Расскин сам собирался побывать на этом острове, а Барсукову предстояло отправиться на Даго, где в связи с тяжелыми боями на Эзеле возникла реальная угроза.

Кабанов, в сентябре назначенный командующим передовой позицией обороны устья Финского залива, одним из флангов которой считался ранее подчиненный штабу в Палдиски Осмуссаар, хорошо знал вооружение и оборонительные возможности далеких островов, где занимался созданием баз и батарей еще в 1939/40 году, по договору нашего правительства с правительством буржуазной Эстонии. Его радовало, как всех балтийцев, известие об успешных налетах флотских бомбардировщиков с аэродромов Эзеля на Берлин, и он понимал, как обозлено теперь гитлеровское командование и как трудно приходится под натиском фашистских дивизий островитянам. Он давно считал, что лучше собрать в кулак все гарнизоны для обороны главной базы флота Таллина, чем драться врозь. В середине августа, когда немцы обошли Таллин, он так и сказал о своем мнении Расскину, предлагая доложить это мнение комфлоту. «Не хочешь ли ты этим сказать, что наша борьба здесь бессмысленна?!» — спросил Расскин, ошеломленный прямотой и решительностью слов Кабанова; но Сергей Иванович, рассердясь, сказал, что думать о нем могут что хотят, он считает своим долгом сообщить свои предложения, для того его и обучали в академии, чтобы не трусить, когда решается судьба сражения, он считает, что кулак в Таллине оттянет на себя больше германских дивизий, чем гарнизоны, распыленные на островах и полуострове, а там решат — быть по сему или не быть… И Расскин, и начальник штаба с ним согласились, Кабанов сам летал в Таллин на МБР-2 докладывать общее их мнение Военному совету, но решение было принято иное, ему было приказано крепко держать Гангут.

А теперь, в сентябре, когда Таллин пал, на него легла забота о далеких сражающихся с немцами островах. На Гангуте резко ощутили перемену обстановки, хотя и прежде гарнизон находился в окружении и с суши, и с моря. Но раньше был южный берег, в каких-то шестидесяти милях — флот, аэродром Лаксберг под Таллином, туда летали и могли возвращаться без заправки, капитан Белоус на «ишачке» самовольно, а может быть, по наущению комиссара, прикрывал полет Кабанова в штаб флота и обратно; раньше оттуда редко, но приходили транспорты с горючим, боезапасом, с консервированной кровью, забирали с полуострова раненых; а теперь послали из Кронштадта на Гангут подводную лодку с грузом, она пропала,