камнях, в мокрой одежде, не имея возможности ни встать во весь рост, ни просушиться, ни поспать.

Лежат окоченевшие бойцы, и поговорить даже не с кем, потому что только пулеметчикам счастье — они находятся всегда по двое, по трое. А остальных Щербаковский расставил по острову вкруговую так, чтобы мышь живой не проскочила. Вдвоем с Богданычем он обошел все скалы, лощинки, обмозговал, где и как лучше расположить временную оборону, куда доставлять патроны и мины, как безопаснее подносить их матросам, а в глубине расположил на отдых небольшой резерв. Научился же кое-чему за эти месяцы мичман Щербаковский от командиров-пехотинцев!

Ночью становилось повеселее: хоть огонь и усиливался, зато была работа — строили дзоты. А днем опять те же муки.

Вот тут-то Щербаковский новыми глазами посмотрел на коммуниста Богданыча, которого Томилов оставил за политрука роты.

Эти двое суток Богданыч не знал ни сна, ни покоя. Круговая оборона стала маршрутом его беспрерывного движения по острову. «Как заведенный», — думал о нем Щербаковский. В бою Щербаковский тоже не знал устали, в атаке никогда не утомлялся, но в обороне, особенно при вынужденном пребывании на одном месте, скисал. А Богданыч — тот успевал за день переговорить, и не раз, с каждым, буквально с каждым солдатом и матросом, чтобы люди не чувствовали себя одинокими. Бойцов ведь интересовало все на свете: и что творится под Ленинградом, и какова сводка с юга. Мало утешительного узнавал Богданыч, слушая по телефону выжимки из очередного сообщения Информбюро. Но он говорил товарищам правду, и люди были благодарны ему за эту правду, зная, что даже маленькая победа не дается без труда и мук.

— А не удалось им усидеть на Гунхольме, — бросал Богданыч бойцу, которого допекали вражеские автоматчики с соседнего острова. — Как они хотели тут быть! Подумай, продуктов навезли — два катера. У них там голод. Нормы поизрасходовали. Вот теперь злятся и стреляют.

— Ничего. Пошумят, пошумят и бросят. Всех скал им не разбить и нас отсюда не вытурить.

— Правильно говоришь. Стереги это место пуще глаза. Имей в виду: твое место самое главное в обороне.

Богданыч бежал дальше, к следующему солдату или матросу, автоматчику или пулеметчику.

— Говорят, в сводке Информбюро написано, что мы побили финнов на острове Г. Как думаешь, не про наш ли это остров?

— Ну да! Так и жди! О нас не напишут в сводке, — отмахивался пулеметчик.

— Почему же ты так думаешь?

— Да уж больно мы далеко находимся. И бой наш не имел стратегии.

— Вот тебе на! Остров отвоевали, разбили десант противника, а пулеметчики говорят — не имел стратегии! Если так все будем воевать, скоро у Гитлера не останется солдат. Разве это не стратегия?

Богданыч все запоминал. Вернувшись к телефону, он вызывал Томилова.

— Заметочку бы в газету, товарищ комиссар, тиснуть. Очень бы это подняло дух бойцов.

— А вот ты и напиши заметку, Богданыч. Продиктуй по телефону Манину, а мы ее направим в «Красный Гангут».

— Какой же из меня корреспондент?!

— Стыдно, товарищ Богданов, так говорить. Корреспондент — тот же политический работник. А вы теперь политический работник. Я вот хлопочу, чтобы вас утвердили политруком роты. Вы должны написать, товарищ Богданов.

Долго ли заметке с Гунхольма по телефонным проводам дойти до Хорсена, с Хорсена до полуострова, до редакционного подвала, пройти через руки уже выздоровевшего Фомина к наборщику и очутиться на свежем газетном листе?!

Через день «Кормилец» доставил газету с заметкой об острове Г. на Хорсен, и Томилов специальным нарочным прислал ее Богданычу.

Богданыч пополз к тем же пулеметчикам, которые не верили в «стратегию». Он показал им газету.

— Вот видите, «Красный Гангут» уже написал. В «Правде» тоже будет напечатано. Почему же думаете, что в сводку не можем попасть? Прочитают в Ставке в рапорте нашего командующего и скажут: дать героев Гунхольма в утреннее сообщение Советского информбюро…

— Преувеличиваешь, Богданыч…

— С тобой одно удовольствие говорить. У меня, кажется, даже ноги просохли…

— Раз просохли, так вот послушай листовочку. Прислали вместе с газетой. Про гибель неизвестного моряка — героя с лидера «Минск», замученного фашистами под Таллином. Жалко, имя еще не установлено. Ведь это мой родной корабль.

И Богданыч читал бойцам о заживо сожженном фашистами на костре матросе с лидера «Минск», имя которого — Евгений Никонов — советские люди узнали только много времени спустя.

— Много погибает героев, — говорили пулеметчики. — Сколько безвестных могилок разбросано по всей земле… Вася Камолов… Лейтенант Фетисов… Сосунов…

— Всем поставим памятники, ни одного безвестного не будет!

— Всем не поставишь, комиссар…

— Нет, всем, каждому! И погибшим и живым. Великий памятник создадим! Чтобы на всех сразу… Ты в Таллине бывал?

— Бывал.

— Памятник матросам «Русалки» видел?

— Видел.

— А что на нем написано? Не помнишь! А я не забыл. — Голос Богданыча зазвучал глухо и вместе с тем торжественно. — На нем написано: «Россияне не забывают своих героев-мучеников». Понял?..

И опять дальше бежал Богданыч по своему круговому маршруту, провожаемый грохотом моря, свистом шальных пуль и благодарными взглядами товарищей.

Он остановился возле окопа Алеши.

— Орленок, — подозвал он Алешу. — Тебе партийное поручение…

Алеша покраснел: в ночь боя за Гунхольм он подал заявление о приеме кандидатом в члены партии. Его рекомендовали комсомольская организация и сам Богданыч. Третьей должна быть рекомендация, обещанная Гончаровым, но Гончаров все еще не прислал ее. Богданыч предлагал Алеше получить рекомендацию у другого коммуниста в отряде. Однако Алеша хотел дождаться именно рекомендации Гончарова. «Партийное поручение» — это льстило Алеше и волновало его. Богданыч с ним разговаривает уже как с кандидатом партии.

— Что прикажете, товарищ политрук?

— Вон там, в окопе, лежит Гущин, из новеньких, — сказал Богданыч. — Ему, сам знаешь, тревожно одному. Не привык под огнем, еще не вжился в наше дело. Так ты, Алеша, наведывайся изредка. Подбодри его. Своего окопа, конечно, надолго не бросай. А так: сходишь, поговоришь — и возвращайся к себе…

— Есть подбодрить, товарищ политрук… А как мое заявление?

— Вернемся на Хорсен, соберем бюро. На первом же собрании рассмотрим твое заявление. Только бы скорее получить рекомендацию от Гончарова.

Думичев лежал в обороне у не достроенного за ночь дзота. При свете дня, хотя и серого, строить нельзя: недоделанную работу противнику не показывали — разнесет.

Нравился Богданычу комсорг саперов. Он знал про его неудачную встречу с Граниным. Щербаковский после этой истории Думичеву прохода не давал. Богданыч же все время защищал Думичева, понимая, что он тут ни при чем. Ну, ошибся человек, не узнал командира — так чего же над ним смеяться? А человек он веселый, бодрый, таким людям цены нет. Когда ни подойдешь — в холод, в слякоть, под огнем, он напевает свою любимую песенку: