умудрился поступить в школу с французским. По словам ефрейтора, этот язык почти не сопротивлялся ему, и француженка была в восторге от его чистого, с прононсом, произношения. Если бы с гитлеровцами предстояло объясняться на французском, он бы еще блеснул. Но немец не поймет ни француза, ни русского, и Опара, даже со своим безупречным произношением, только испортит дело.

К вечеру Алексей заучил с дюжину слов, наиболее часто употребляемых при задержаниях. Да он и раньше знал, зачем кричать «Хальт!» или «Хенде хох!». Ефрейтор мог проявить и более вежливое обхождение, например, сказать «Битте». К другим словам он пока не прикасался, ибо рисковал забыть освоенные. К тому же его командир Корнеев заранее шепнул ему, что в наряд пойдут вместе. Ну а если идти с сержантом, то можно вообще ничего не знать.

Своего командира Опара не узнавал. Корнеев больше, чем кто-либо, походил на немецкого унтер- офицера. Форма на нем сидела так ладно, будто была сшита на заказ опытным мастером. Правда, после того как отделенный усердно поползал по поляне в новеньком мундирчике, внешнего лоска на нем поубавилось. И, тем не менее, Корнеев по-прежнему имел вид стройного, подтянутого немецкого вояки. Как человек внутренне дисциплинированный, он глубоко прятал от подчиненных свои чувства, не ахал и не охал, не плевался и не чертыхался, а все делал с сознанием острой необходимости. Приодевшись, он сбегал к старшине за трофейными рожковыми автоматами и накоротке провел с ефрейтором стрелковую тренировку.

Когда за лесом спряталось солнце и между деревьями поползли ранние сумерки, дежурный объявил Корнееву и Опаре приготовиться к выходу в наряд.

— Как чувствуете себя, товарищ ефрейтор? — спросил сержант точно так же, как, бывало, спрашивал перед выходом на охрану границы.

Корнеев знал, что ефрейтор здоров, бодр и нести службу может, но уставной порядок в любых условиях соблюдал неукоснительно.

— Зер гут, господин унтер-офицер, — отчеканил Опара. — Только не принять бы мне вас в лесу за натурального гитлеровца. Скоро стемнеет… А эта паршивая одежка, знаете, как глаза намозолила? У меня на нее особый рефлекс выработался: стоить только побачить, и указательный палец сам спусковую скобу шукае.

— Смотря как на нее глядеть…

— Та я ж, товарищ сержант, це добре знаю… Глядеть надо через прорезь прицела прямо на мушку.

— А тут, товарищ ефрейтор, от нас прямая линия не всегда требуется. Тут врага распознавать надо не так по форме, как по содержанию. Вон как наш капитан того мотоциклиста.

— То ж капитан…

Самородов поджидал солдат в палатке. Для отдачи приказа он повесил над столиком из не струганных досок схему, где были старательно прочерчены лесные дороги и тропы. Тропа Озерная сначала шла просекой, затем опушкой, в точности повторяя все ее изгибы. В том месте, где лес рассекала главная проселочная дорога, она круто, почти под прямым углом, устремлялась к перешейку между озерами. За озерами проселок врезался в степь, а по его обочинам чернели аккуратные прямоугольнички — дома населенного пункта. Педантичный капитан с часами в руках высчитал, сколько времени потребуется на то, чтобы добраться до населенного пункта обычным и форсированным шагом и даже бегом, если потребует обстановка. Такие подсчеты он делал и раньше, и эта кропотливая работа, казалось, не только не тяготила его, но и доставляла удовольствие.

Заслышав шаги, Самородов еще раз взглянул на схему, одернул гимнастерку и встал у входа. Корнеев и Опара, давя в себе смех, возникли перед капитаном точно привидения, непривычно и как-то неуклюже держа на груди чужие автоматы с рожковыми магазинами и металлическими прикладами. При появлении бойцов в такой экипировке лицо начальника невольно поморщилось, но едва Корнеев начал докладывать о готовности наряда к службе, оно приняло строгое выражение, соответствующее данному моменту.

— Предстоящей ночью, — сказал капитан, стараясь соблюдать серьезность, — возможна выброска лазутчиков. Их приземление наиболее вероятно на восточном берегу озера Круглое. Ближе к перешейку… Вам следует расположиться у выхода тропы на проселочную дорогу. — Это место капитан показал на схеме. — Прослушивайте не только небо, ловите как гул моторов, так и шорох шагов… Лазутчиков подпустите к себе. Вы, Корнеев, окликните их по-немецки. На их вопрос ответите, что вы от Шустера. Переспросят — повторите точь-в-точь. Далее обещайте им провести к гауптману. Главное условие — сдать оружие. Будут сопротивляться — сошлитесь на строжайшее указание гауптмана. В конце концов пригрозите, нацелив автоматы. Конвоируйте по тропе.

— Ну а если драпанут, оружие применять? — уточнил сержант.

— Они нужны нам в живом виде, — сказал капитан. — Постарайтесь взять их не пулей, а хитростью.

— Ну а если… — сержант не договорил.

— Тогда по следу. Как за нарушителями границы. И чтоб ни один не ушел. Ни один!

Старшему наряда оставалось выяснить последнее.

— Они к нам как… в какой форме? Чьи мундиры напялят?

— А шут их знает! — Капитан озадаченно почесал затылок. — Скорее всего наши. Одним словом, будьте похитрее да посмекалистее. Язык за зубами держите. Вы, Опара, вообще… Лучше и рта не раскрывайте…

— А як же, товарищ капитан? Можно хоть «Хальт» крикнуть?

— Ну, хальт еще можно… Та чтоб без всякого прононса, — предупредил капитан.

Они зашагали по тропе друг за другом, как и положено наряду. Впереди шел Опара. Он уже бывал на Озерной и знал, что примерно в километре от поляны начнется болото. Несколько дней назад переправиться через него было немыслимо, а теперь там лежал широкий настил из бревен. Пограничники даже приладили березовые перильца, чтобы в темноте не сорваться в бочаг. Дальше тропа зигзагами взбиралась на холм, поросший молодым сосняком, и, выпрямившись, словно стрела, устремлялась к опушке. Опара на ходу прикидывал, как он будет конвоировать парашютистов, в каком примерно месте, если что выйдет не так, они могут попытаться улизнуть. Скорее всего, побег вероятен лишь в двух местах — у самого болота, где густой кустарник, и на спуске с холма, в сосняке. На остальных участках тропы уйти от конвоя невозможно. Значит, держать ухо востро надо у холма и около болота, внушал себе Опара. В сущности, в нем жила старая привычка — заранее все рассчитывать и прикидывать. И хотя непосредственно на границе он прослужил не более года — за этот короткий срок ни одна из его прикидок использована не была. Возможно, и здесь, в лесу, его номер окажется пустым, но расставаться со старой, по его мнению разумной, привычкой не следовало.

Ефрейтор, конечно, подозревал, что и старший наряда занят тем же. Лес не настраивал на иные мысли. Любоваться березовой рощей было недосуг, стволы сосен до макушек тонули в сумраке, и только на фоне тусклого, с редкими, пугливо мерцающими звездами неба проглядывали кудрявые кроны. Там, наверху, погуливал ветерок, внизу же царила сторожкая тишина. Тропу Опара не столько видел, сколько угадывал, и ногу старался ставить мягко и плотно, на всю ступню, чтобы ненароком не поддеть железные прутья корневищ, выпиравшие из-под земли. И все же, чужие, не по ноге башмаки, к которым вряд ли можно привыкнуть, нет-нет да и подводили его. В одном месте он так подцепил распластавшийся по земле корень, что, если бы не чертыхнулся, кто знает, удержался бы на ногах. «Осторожнее, носочки повыше», — послышался сзади недовольный шепот старшего.

Собственно, особо спешить нужды не было, в срок, отведенный начальником заставы, они укладывались. Гул немецкого бомбардировщика, вначале слабый, еле уловимый, донесся до пограничников, едва они расположились на стыке тропы с дорогой. Он ежесекундно нарастал, наплывая из-за озер, как раз оттуда, откуда и следовало его ожидать.

— Оце ж воны… Чуете? — шепотом произнес Опара, напряженно вслушиваясь. — Точно, товарищ сержант, летят, — повторил он более уверенно.

— Слышу! — тихо бросил в ответ Корнеев.

Они лежали в высокой, густой, давно не кошенной траве и, чуть приподняв головы, всматривались и вслушивались в тусклое небо. По звуку, растекавшемуся над лесом, становилось ясно, что самолет, если только в самые последние секунды не изменит курс, пройдет точно над ними. Но нараставший гул вдруг