характер. Я догадывался, что серьезная литература — это своего рода марафон, и прежде всего самоограничение и одиночество, а я никогда не любил бег на длинные дистанции (короткие-то бегал с ленцой) и ограничивать себя ни в чем не собирался, и одиночество переносил тяжело.

Однажды я иллюстрировал книжку Бориса Ряховского «Робинзонада» в «Молодой Гвардии». Сделал отвратительно, из рук вон плохо (мое жуткое позорище, за него и теперь краснею), но вдруг литературный редактор книжки, интеллигентная старушенция Л. Хотиловская выдает мне некоторое утешение:

— Вы как-то верно ощущаете текст. Уж не пишите ли сами?

От растерянности я нахально брякнул:

— Ага!

— Так принесите, что за ненужная скромность?

Я принес ей пять-шесть своих писаний и отправился с друзьями в байдарочный поход. Месяца через два заявился.

— Куда же вы исчезли? — почти вскричала Хотиловская. — Мне рассказы понравились, в них живая реальность, а не всякие умствования. Я отдала их в «Мурзилку» Анатолию Васильевичу Митяеву. Он чудесный человек, фронтовик, сам пишет сказки. Немедленно идите к нему.

Я и не подозревал, что мои очерки могут произвести такое впечатление, но понял, Хотиловская всерьез решила сделать из меня писателя. Мое сердце учащенно забилось; немного сдрейфил, но быстро себя успокоил — вдруг одномоментно в моей душе что-то произошло, я почувствовал что-то вроде готовности к подвигу и подумал «а почему бы и нет?». Приосанился, и резво спустился на этаж ниже в известный журнал.

Митяев встретил меня по-дружески и сразу огорошил — сказал, что один рассказ уже набирают, другой пойдет осенью. Я пришел в страшное волнение, у меня прямо перехватило дыхание, а Митяев, как ни в чем не бывало, стрельнул у меня сигарету, кивнул на соседнюю комнату и заговорщически объяснил, что сотрудницы запрещают ему курить, берегут его здоровье.

Мы проговорили часа два и, несмотря на разделявшую нас пропасть (в смысле возраста и жизненного опыта), нашли массу общего: и во взглядах на литературу (особенно на русскую словесность), хотя я имел скомканную подготовку, и в привязанности к животным. Тот разговор стал моей отправной точкой; можно сказать, именно тогда Митяев определил мой дальнейший путь, зарядил на литературную работу.

— Митяев тебя сильно нахваливает, — сообщил мне художник Виктор Чижиков. — Говорит, в нашу литературу пришел искренний прозаик, что мы о тебе еще услышим и прочее!

Митяев всех делил на «искренних» и тех, кто «старается быть модным». Последних печатал со скрипом. Самого вождя «Мурзилки» художники называли «искренним до сердечности», «человеком исключительной честности».

Так, дуриком, началась моя литературная стезя, такую я совершил загогулину в жизни и в те дни был рад без памяти — ходил по улицам вприпрыжку, еле сдерживаясь, чтобы не петь во всю глотку. Теперь-то я знаю, что к счастливым моментам надо относиться тихо — чтобы не вспугнуть, но тогда каждому встречному взахлеб пересказывал встречу с Митяевым (зачем радость, если ею не с кем поделиться?). Понятно, найти себя мне помог пустячный случай и два человека, которые внимательно отнеслись к тому, что я делал, вернее — разглядели что-то в моих первых (ясно, никудышных) опытах. Получается, надо совсем немного, чтобы быть счастливым, но попробуй это немногое получи. На меня просто свалилась удача. Тогда я еще не знал, что, втянувшись в новое дело, сильно осложнил свою жизнь.

Года через два, когда «Мурзилка» уже напечатала штук восемь моих рассказов, Хотиловская сказала:

— Я попросила Льва Абрамовича Кассиля дать заключение на ваши рассказы. Для формальности. Чтобы вставить книжку в план (вначале с перепуга я подумал, что она шутит, ведь о такой безумной идее и не мечтал — это было головокружительное сообщение, у меня прямо затряслись ноги). Немедленно поезжайте к мэтру. Он добрый, милый человек.

Испытывая праздничный ужас, я помчал сломя голову к классику.

Открыв дверь, Кассиль одарил меня сдержанной улыбкой, провел в кабинет, показал на стул (он обитал в роскошной квартире, обставленной антиквариатом — не зря женился на дочери Собинова). Как и подобает классику, мэтр с важным видом уселся в кресло, откинулся и, демонстративно подчеркивая свое величие, начал листать мои вещицы. Я прямо вжился в стул и застыл, ожидая приговора. Мэтр кое-где размашисто, словно совершая какое-то священнодействие, черкнул карандашом и изрек:

— Здесь подумайте, сделайте лучше, — а отложив рукопись, выдал благословенные слова: — Общее впечатление хорошее. Завтра напишу отзыв. Позвоните.

Домой я возвращался страшно довольный собой, помнится даже напевал победоносный марш.

Чтобы не быть навязчивым, я позвонил через несколько дней, и услышал: «Написал, сейчас отправлю». Прошел месяц, Хотиловская меня спрашивает:

— Где отзыв? Позвоните еще. Мэтр мог забыть, но он добрый, милый человек.

Выдержав паузу с неделю, я вновь набрал номер Кассиля (уже предчувствуя некоторые осложнения с рукописью). В трубке услышал:

— Вчера написал, только что отправил…

Больше я не звонил. Ни через месяц, ни через год отзыв не пришел. А потом моя благодетельница уволилась, и книжка в план не попала. Вот так мне дьявольски не повезло и, разумеется, я пригорюнился — да что там! Так расстроился, что сразу похудел на пять килограмм.

Признаюсь, спустя десять лет, я подумал: хорошо, что Кассиль меня обманул, ведь теперь его отзыв посчитал бы постыдным фактом. Ну какой он классик? Всего лишь — безмерно раздутый литератор; его вещи не только не совершенные, но и попросту слабые. В свое время такие, как он, изо всех сил свидетельствовал преданность власти и та их пригрела. (Он выпустил сотни книг по соцзаказу). Со слов писателя А. Баркова известно — Л. Кассиль делал все, чтобы не издавали даже В. Драгунского: «Этот писатель не будет печататься в Детгизе, пока я жив». Такой был «добрый, милый» классик.

Дальше моя опасная, неустойчивая литературная стезя развивалась еще прискорбней. Кто-то надоумил меня сходить в «Детгиз», и я вляпался в историю — приперся туда не вовремя — редакторы пили чай, одновременно листая рукописи. Увидев такое литературное чаепитие, я попятился; поболтался с полчаса в коридоре, потом снова заглянул. Все редакторы, как по команде, склонились над столами. Я прямо оказался в мертвой зоне, но потоптавшись, все же спросил у крайней женщины «кому можно оставить рукопись?».

— А вы кто?

Я назвался. Повисла долгая тишина.

— Ну, Инна, возьмите рукопись, — наконец сказала женщина сидящая у окна (заведующая редакцией Л. Либет, как я узнал позднее).

— Ну почему я?! Как новый автор, так я!

— Ну, возьмите вы… — сидящая у окна обратилась к другой редакторше.

— Я не могу. Вы же знаете, мне сдавать большую рукопись.

Так отфутболивали меня минут десять, потом сидящая у окна сжалилась (видимо, у меня был не радостный видок):

— Ну, оставьте. Позвоните через месяц. У нас много работы.

Через месяц я позвонил. Либет с прохладцей сказала:

— Нет, еще не смотрела. У нас много работы. Позвоните через две недели.

Через две недели, на мой звонок, сообщили, что она ушла в отпуск.

После ее отпуска, я услышал в трубке:

— Не знаю, куда делась ваша рукопись, все обыскала. Но невелика беда. У вас нет второго экземпляра?

Второй экземпляр она прочитала месяца через два (двенадцать страниц!).

— Ну что можно сказать? — тяжело вздохнула, когда я появился в редакции и уже приготовился достойно встретить удар. — Издать книгу сложное дело. Вы ведь не член Союза писателей. У нас есть редакция по работе с начинающими авторами. Идите туда. И вообще, почему мы первые должны вас печатать? (на этот дурацкий вопрос я и сейчас не смог бы ответить).