приметили бы… Кое-кто нажимал на нас: план, мол, наверху такой утвердили — объявить участок бросовой землёй, не удобрять — и дело с концом. Однако, рассудив, мы решили по-иному. Отрыли застойные места, сами в грязи перепачкались, как скотина, но воду всё-таки спустили. А дальше пришлось поля здешние под одно поле распахать. Это сколько труда потребовало — ограды ведь раньше из камня клали. Ну да ладно! Когда весь массив унавозили, разровняли как следует, за последнее взялись — сеять. Думаете, зря старались? Как бы не так. Поле-то оправилось, рожь на нём примется вовсю. Приедете сюда будущим летом — увидите.
— Вот вы что задумали!
— Задумано — сделано. И вообще можно сказать, что мы и работаем и планы строим повсюду одинаково, как возле шоссейной дороги, так и за лесом. Ничего, что на глазах у народа. Это нас не страшит, скорее даже помогает.
Кутть хотел было не показать виду, что его задели эти слова, но всё-таки какая;то смутная тень пробежала по его лицу. Он поглядел на Сасся, как бы ища у него поддержки. И совершенно неожиданно для прильнувшей к нему Эне Сассь быстро встал и подошёл к Куттю.
— Любопытная встреча, — сказал он. — В самом деле. Весьма интересно.
— Разумеется. Жизнь вообще интересная штука.
— Работать и строить планы тут, у самой дороги, точно так же, как и там, за лесом… — задумчиво повторил Сассь. — Этот принцип надо было бы довести до каждого колхоза. Это верный и очень нужный принцип. А вы, позвольте спросить, здешний председатель?
— Нет, просто колхозник.
— Как ваша фамилия, если это не тайна?
— Чего же человеку своё имя скрывать? Якоб Кадаяне.
Назвав себя, колхозник ещё раз вопросительно глянул на обоих горожан, но те промолчали, и поэтому он не стал спрашивать, как их зовут, а сказал в заключение:
— Ну, теперь, должно быть, проехать уже можно. Пойду-ка я и засею тот участок, что с краю, по другую сторону дороги. В срок отсеяться, конечно, лучше, чем запаздывать, но лучше поздно, чем никогда.
— Нет, милый человек, мы так просто вас не отпустим. — Кутть ещё раз попытался разговаривать по-хозяйски.
— Никак вы заарестовали меня? — спросил Кадаяне с лёгкой усмешкой.
Лишь на краткий миг начальственная любезность Куття уступила неопределённому замешательству. Но тотчас же, громко рассмеявшись, он отразил колкие слова:
— Ха-ха-ха! Нет, милый человек, за опоздание с севом у нас не арестовывают! Наоборот, мы хотим вас по малости премировать за то, что вы всё-таки засеваете поле рожью. Подсаживайтесь к нам поближе, и давайте-ка отведаем ломтик городского каравая, пока ещё нет того самого хлеба, который вы нынче уже посеяли и собираетесь ещё посеять. Словом, подкрепимся немного. Поужинаем, так сказать.
— Благодарю за приглашение, но еда у меня в кармане. Будь времени больше, можно было бы посидеть и потолковать. Да вот семена ждут на поле, и огней у моей машины нету, нельзя с ней темноты дожидаться.
Мильви, немало проскучав в ожидании, пока Кутть снова примется за водку, прошептала на ухо Эне:
— Как им не понять — старику задире выпить хочется.
— Честное слово, — ответила Эне, — это та самая деревенщина, которую Алекс давеча переехал…
Люди навеселе зачастую невольно повышают голос больше, чем требуется, хотя им кажется, что они говорят как обычно или даже вовсе шёпотом. Так случилось и сейчас. До Куття с Сассем ничего не дошло, а Кадаяне, который стоял лицом к сидевшим женщинам, по-видимому, услышал если не всё, то многое из их слов. Усы у колхозника внезапно опустились на приоткрывшийся было рот, — видно, человеку хотелось что-то сказать, а на лице появилось брезгливое выражение, словно он невзначай коснулся чего-то очень противного. Женщины в страхе переглянулись: чего доброго раскричится ещё, потопчет закуску. Но нет, лишь на шаг он отступил от Куття и Сасся.
— Минута-другая тут не вызволит, — продолжал Кутть в прежней манере. — Живо, девушки! Мильви, приготовь бутерброды. Что вам по вкусу? Икру едали когда- нибудь? Нет, чёрную? Попробуете?
— Оставьте, не нужно, — сказал Кадаяне.
— А с лососиной? — спросила Мильви как можно любезней. — Интересуетесь?
— Ничего не надо!
— Хороши же вы все! — Эне решила прийти на помощь и занялась корзинкой, что-то разыскивая в ней. — Предлагаете человеку разные неведомые вещи. Человек любит то, к чему привык.
— Правильно! — бойко и весело отозвался вдруг Кадаяне.
— С первого раза ничего на свете не может дать полного удовольствия, — продолжала Эне, радуясь своему успеху. — Настоящее лакомство для человека — это та пища, с которой он свыкся…
— Совершенно верно, — подтвердил Кадаяне. В глазах у него засверкал огонёк. — Такое именно угощение у меня и припасено в кармане. Даже на соловьиные языки не променяю.
— Ну разве не интересно? — сказала Мильви и осмотрелась, чтобы узнать, как их общество относится к такой похвальбе колхозника.
— Очень даже! — Кутть взмахнул руками. — Хотелось бы воочию увидеть, что это такое?
— К тому же и отведать кусочек, — добавила Эне.
— Это в принципе здорово увлекательно, — вступил в разговор Сассь. — Я серьёзно прошу, не делайте из своего ужина государственной тайны! Поделимся всем, что есть у нас.
— Не такой уж я таинственный человек, как вам, видно, хочется, — сказал Кадаяне, вынимая из левого пиджачного кармана свёрток, обёрнутый в белый платок. — Не утаивал я ни имени своего, ни занятия, а то, что ем, и подавно не скрываю. Видите… — колхозник наклонился к сидевшим на земле женщинам, — это никакое не чудо, а только хлеб,
При этих словах лица у всех четырёх гуляк сразу вытянулись. Наступило тягостное молчание; все четверо ждали — о чём же ещё пойдёт речь? Мильви первой не смогла дождаться, когда Кутть, Сассь и Эне соберутся с духом. Не сумела она скрыть и гнева, молниями полыхавшего в её взгляде.
— Вы хотите сказать, что мы воры?
— Нет, не хочу, — ответил Кадаяне уверенно и спокойно. — Разговор шёл только о моём хлебе. То, что знаю о нём, то и говорю. Вот и всё…
Кадаяне пошёл своей дорогой; никто больше не пытался задержать его. Никто ничего не сказал ему вслед. Женщины начали молча складывать закуски в корзины. Кутть, чуточку помедлив, взобрался с военной оперативностью на самый высокий пенёк, сунул пальцы в рот и засвистел, а увидев, что Алекс, сидевший в машине, высунул на свист голову, стал энергично махать рукой, пока автомобиль медленно не тронулся с места. Когда машина отъехала на порядочное расстояние, Кутть дал знак остановиться.
С полкилометра компании пришлось тащиться пешком. Никто не полюбопытствовал, почему Кутть так далеко отогнал машину. Лишь после того, как все подошли к стоянке и уселись в автомобиле, Алекс спросил:
— Почему вы не захотели сразу спуститься к машине?
Кутть закурил сигарету и порывисто затянулся.
— Кому это нужно, чтобы мужичьё пронюхало, какой у нас номер?
— Правильно, — согласился Алекс и погнал машину.
— На тебя, дорогой Кутть, ужас до чего можно положиться, — и Мильви протянула ему вынутую из корзины бутылку, — во всём, где бы что ни случилось.
Кутть пил, но в разговор не пускался, руки держал так, словно они у него связаны. Резко поворачивая голову, он смотрел по сторонам. Ему мерещилось, что Якоб Кадаяне, у которого такие серьёзные серо-стальные глаза, заглядывает в несущуюся машину то через правое, то через левое окошко. Навстречу компании колоннами и поодиночке мчались тяжёлые машины, гружённые хлебом, щебёнкой, картофелем, камнем. И до привала шоссе выглядело не менее оживлённым, но теперь лица у людей, ехавших навстречу и сидевших или за рулём в грузовых машинах, или наверху, на клади, казалось, выражали такое же недоверие, такое же осуждение, какое недавно сквозило в. проницательных глазах пожилого колхозника. Вся дорога была как будто под наблюдением, и все те, кто наблюдал, разделяли с Кадаяне и свои мысли и свой хлеб.
Кутть жадно запрокинул бутылку, чтобы только не приказать шофёру: поворачивай, мол, обратно.
