хотелось видеть людей, слушать их речь, изредка отвечать, видеть огонь — не на камнях,
Омар ехал в середине маленького каравана и думал о том, что ему еще надо будет попасть в свой кишлак и успеть до того, как снега переметут перевалы. Можно, правда, остаться и тут: переждать зиму и уйти опять летом с экспедицией. Ему нравилось быть караван-баши, хотя он и был в экспедиции единственным караванщиком. Он любил лошадей, эти дороги, любил знать и разбираться и в том и в другом — ему нравилось, когда его слушают. И у него было еще одно желание: продать свою лошадь, чтобы купить другую — лучше.
Мысли Фролова были совсем далеко от Памира. Кончалась его первая серьезная экспедиция; одинокая комната в Палатном переулке в Москве, которую он с таким удовольствием оставил, теперь манила его. Он думал о том, как вернется в нее, разложит, не торопясь, записи, завалит все углы камнями и три первых дня будет лежать, просто лежать — и все.
Тропа втиснулась в расщелину и стала прямой. Потом лошади одна за другой стали выходить на освещенную солнцем площадку, и лучи, путаясь в их длинной шерсти, меняли масть лошадей.
И тут грохнул выстрел…
Омар первым выскочил из седла и, еще не бросая повода, стараясь укрыться за лошадью, озирался по сторонам. Отец пытался завернуть свою низенькую лошаденку — коридор скал позади казался ему спасением. Все трое сорвали в плеч винтовки и клацали затворами.
— Назад! Назад! — звал отец,
— Нельзя назад… Совсем нельзя! — Омар кинул повод неожиданно осевшей лошади и, пригибаясь, побежал влево, огибая камни и спотыкаясь. Фролов бежал за ним и никак не мог понять, откуда же стреляют, никого нигде не было видно, будто стреляли сами камни.
Тогда отец вдруг ясно понял, что за коридором открытая осыпь и там их перебьют сразу, и тоже бросился за Омаром.
Стрельба продолжалась, но как-то вяло. Пули басмачей словно не хотели попадать ни в людей, ни в лошадей. Да лошади и стояли тихо, будто спокойно ждали смены хозяев. Только лошадь Омара лежала на тропе с неуклюже перекинутым вьюком, и из ее большой головы хлестала кровь.
Трое, отстреливаясь, отходили все выше и выше, прячась за камнями,
— Скоро надо! Скоро! — торопил Омар.
Они оказались, наконец, на площадке, очень напоминающей крепость. Хватило одного взгляда, чтобы понять, почему так лениво преследовали их басмачи: ловушка! Прекрасная, чтобы защищаться в ней до последней пули, но ловушка.
Сзади поднималась скала, почти отвесно — трудно было даже понять, как держались выпирающие из нее камни; слева лишь чуть более покато возвышалась другая, ровная, светлеющая наверху; две другие стороны площадки были завалены глыбами камней и напоминали зубчатую стену крепости. Колодец!
Фролов, с отчаянием и страшно ругаясь, вскарабкался на камень между двух зубцов. Он стрелял зло, не целясь, не попадая. С остервенением. Приклад отдавал ему в плечо, он. опять рвал затвор, загоняя патрон в патронник, и снова было видно, как приклад с силой толкает его.
— Зачем стрелять? Не надо стрелять! — уговаривал его Омар. — У тебя что, патронов много?
Фролов послушался его, опустился на камни и сидел поникший, усталый.
Басмачи далеко внизу резали вьюки и кричали, выбрасывая из них камни. Крики их постепенно стихали. Там шла дележка.
На горы опускалась ночь. Долину вдалеке уже почти не было видно, она подергивалась туманом. Отец смотрел вниз, вглядываясь в темнеющие камни. Басмачи не уходили.
Хотелось пить, но об этом лучше было не думать.
Омар сидел, опустив голову. Все думали об одном; уйдут басмачи или будут осаждать? А может, просто засядут внизу и станут ждать, когда одуревшие от жажды и голода люди спустятся к ним сами.
Ночь обступила ловушку. Уже трудно было различить во тьме скалу и камни, и даже свободное впереди пространство становилось плотным и издали казалось таким же твердым, как камень.
— Что будем делать? — спросил Фролов.
— Сидеть будем. Ждать будем, — тихо откликнулся Омар, но тут же голос его сорвался: — А они придут — резать нас будут!
В темноте эти слова прозвучали страшно. Больше не говорили, только пристальней стали вслушиваться… Нет. Ничего не было слышно. Только ветер шумел в осыпи…
— Двоим спать. Один будет дежурить. Первым буду я, — голос отца был твердым.
— Дежурить мне надо, — возразил Омар, — я все равно спать не буду. Не могу спать.
Никто ему не ответил, но было ясно, что все будет так, как уже решено.
Отец лег между зубьев на камень и стал слушать ночь: и чем больше он вслушивался в шуршание ветра в осыпи, тем чаще и ясней этот, звук превращался в скользящую поступь скрытно идущих людей. Он начинал видеть их хищно переломленные силуэты и старался успокоить себя тем, что подкрасться к ловушке незаметно было трудно: хоть один камень, но упадет в темноте или перекатится и загремит. Как только он думал так, скользящая поступь хищно согнутых людей опять становилась для него шуршанием ветра.
Фролов и Омар все-таки уснули. И ночь прошла спокойно.
Но едва наступил рассвет и из темноты выплыли громады камней, как басмачи полезли к ловушке. Они скользили меж камней и выли. Слов разобрать было нельзя. От скалы к скале несся только их крик и приходил в ловушку одним звуком: а-а-а… а-а-а… а-а-а… Их пули ударяли в скалу и, жвакая, выбивали облачка серой пыли, покрывая скалу светлыми пятнами выбоин.
Все трое стреляли молча, стараясь тратить как можно меньше патронов. Расстояние было довольно близким — метров триста, но мешали камни: спины в халатах появлялись меж них и тут же скрывались.
— А-а-а-а-а-а!
Крик усилился. Басмачи отползали назад, но один из халатов остался меж камней. И только тут Омар увидел, что Фролов опустил голову на камень. Светлые волосы его рассыпались, закрыв лицо. Он понял, что тот лежит так уже давно, и увидел плечо Фролова с растекающимся пятном крови. А когда тот услышал тишину и поднял вдруг голову, то глаза его смотрели на все удивленным и растерянным взглядом, будто он не понимал, где он, что с ним и что же теперь ему надо делать, и только пытался увидеть все это и осознать наконец.
Вдвоем они перетащили его к осыпи.
— Пить! — Фролов не просил, не требовал, он просто сказал то слово, которое давно уже хотелось сказать всем, но все удерживали его, боясь произносить вслух.
Солнце поднималось…
В лунку между двух камней ссыпали все патроны и пересчитали. Их было тридцать семь. Двое отсчитали себе по восемнадцать, и один патрон остался лежать на солнце. На него смотрели все трое, не решаясь взять. Наконец Фролов кивнул головой на свою винтовку. Омар поднял ее и открыл затвор. Выпала гильза, и вслед за ней вышел короткий синеватый дымок. Тридцать седьмой вошел в патронник. Омар опять наклонился и положил винтовку на колени Фролова, тот кивнул — все было сделано, как он хотел, можно было снова закрыть глаза.
Солнце все так же жгло камни.
Кто-то из басмачей начал протяжно звать снизу, уговаривая слушать.
— Ты там один мусульманин. С тобой неверные. Ты сделаешь то, что должен сделать. — Голос умолк, потом донесся опять.
Такой же протяжный.
— Ты убьешь их. И тогда аллах простит тебе смерть твоего и нашего брата.
Фролов и отец старались не смотреть на Омара. Фролов не понимал ни слова и лишь чувствовал, что в словах есть что-то страшное. Отец понимал смысл, но никак не хотел ему верить, надеясь еще, что путает снова.
— Что он кричит? — тихо спросил Фролов.
Омар поднял голову.
