Вместо того чтобы отправиться домой по пустырю, я выбрал несколько более долгую дорогу — вниз по Голдсмит-авеню до Хобсон-стрит, — собираясь получше рассмотреть приютских лошадей. Конечно, до сих пор я не осмеливался приблизиться к ним, не говоря уж о том, чтобы до них дотронуться, и не поддразнивал их, как другие мальчики, называвшие этих вечно взмыленных и заляпанных грязью животных кличками двух главных фаворитов кентуккского дерби тех дней — Омахой и Вэлвеем.

Я остановился на безопасном расстоянии от приютского забора, за которым находились лошади, безучастно рассматривающие сквозь пряди длинных челок ничейную полосу между угодьями собора Св. Петра и еврейским гетто. Ворота были не заперты, и замок болтался на цепи. Достаточно открыть задвижку и распахнуть дверцы — и лошади оказались бы на свободе. Искушение было велико — и страх тоже.

— Сраный Линдберг, — сказал я лошадям. — Сраный ублюдок!

И тут, представив себе, что, если бы я набрался смелости открыть ворота, лошади не убежали бы прочь, а накинулись на меня и, схватив за плечо гигантскими зубами, поволокли бы в приют, я припустил вниз по улице и, свернув на Хобсон-стрит, промчался мимо целого квартала четырехквартирных домов до нашей Ченселлор-авеню, где домохозяйки, лица которых были мне прекрасно знакомы, заходили в булочную, в мясную и в зеленную, где — опять-таки знакомые — мальчики постарше меня катались на велосипедах, где сын портного в костюме с накладными плечами разносил товар заказчицам, где из дверей сапожной мастерской доносилась итальянская песня, потому что радио у сапожника неизменно было настроено на волну WEVD[3], и где я чувствовал себя в безопасности — от Элвина, Шуши, лошадей, сирот, католических священников, монахинь и телесных наказаний за непослушание.

Когда я уже подходил к нашему дому, дорогу мне преградил хорошо одетый мужчина. Нашим соседям было слишком рано возвращаться с работы к ужину, поэтому Я сразу же насторожился.

— Юный Филип? — широко улыбнувшись, спросил он. — А ты когда-нибудь слышал по радио сериал «Борцы с бандами», юный Филип? Слышал про Дж. Эдгара Гувера и про ФБР?

— Слышал.

— Ну вот, а я как раз работаю на мистера Гувера. Он мой начальник. А я, значит, агент ФБР. Вот, смотри. — Он извлек из внутреннего кармана нечто вроде бумажника, и, когда раскрыл эту штуку, внутри блеснул полицейский жетон. — Я задам тебе несколько вопросов, если не возражаешь.

— Я не возражаю, но я иду домой. Мне надо домой.

И я сразу же подумал о двух десятках. Если он меня обыщет, если у него есть ордер на личный обыск, он наверняка найдет эти деньги и решит, что я их украл. Да и кто бы на его месте рассудил иначе? А ведь всего десять минут назад (да и всю предшествующую жизнь тоже) я разгуливал по улице без гроша в кармане! Еженедельные пять центов на карманные расходы я копил в жестянке из-под мармелада, которую Сэнди превратил в копилку, прорезав в крышке отверстие открывалкой бойскаутского перочинного ножа. А сейчас меня можно принять за налетчика на банк!

— Не бойся, юный Филип. Успокойся, пожалуйста. Ты ведь слушаешь «Борцов с бандами». Мы на твоей стороне. Мы тебя защищаем. Я всего-навсего хочу порасспросить тебя о твоем двоюродном брате Элвине. Как он поживает?

— Прекрасно поживает.

— Как его нога?

— Хорошо.

— Он теперь сам ходит?

— Да.

— Это не его я видел там, откуда ты сейчас идешь? Там, на пустыре. Это ведь были Элвин Рот и Шуши Маргулис?

Я промолчал, поэтому вновь заговорил он.

— То, что они играют в кости, это не страшно. Б этом нет преступления. Так ведут себя многие взрослые. Элвин наверняка только и делал, что играл в кости в армейском госпитале в Монреале.

Поскольку я по-прежнему молчал, он задал мне прямой вопрос:

— А о чем эти парни там толковали?

— Ни о чем.

— Целый день отираются на пустыре — и ни о чем не говорят?

— Говорят о том, сколько они проиграли.

— И больше ни о чем? Например, о президенте? Ты ведь знаешь, кто у нас президент, не правда ли?

— Чарлз Э. Линдберг.

— И ни слова о президенте Линдберге, юный Филип?

— Я не слышал.

Но, может быть, он сам слышал? Меня? Слышал, что я говорил лошадям? Нет, исключено, — и все же я почему-то не сомневался в том, что агенту ФБР известен каждый мой шаг с тех пор, как Элвин вернулся с войны и подарил мне свою медаль. И, разумеется, он знает, что я ношу эту медаль под одеждой. Иначе с чего бы ему так подозрительно осматривать меня с головы до ног?

— А про Канаду они не говорили? Про то, чтобы уехать в Канаду?

— Нет, сэр.

— Называй меня Доном, договорились? А я буду звать тебя Филом. Ты ведь знаешь, кто такие фашисты, а, Фил?

— Знаю.

— А не вспомнишь, они не называли кого-нибудь фашистом?

— Не называли.

— Не торопись, подумай. Подумай, а потом уже отвечай. Подумай хорошенько. И вспомни. Это очень важно. Они не называли кого-нибудь фашистом? Они не говорили чего-нибудь о Гитлере? Ты ведь знаешь, кто такой Гитлер?

— Это все знают.

— Он плохой человек, правда?

— Правда.

— Он против евреев, правда?

— Правда.

— А кто еще против евреев?

— Еврейские социалисты.

— А кто еще?

Я уже соображал достаточно, чтобы не упомянуть Генри Форда, Первые Семейства Америки, демократов-южан, республиканцев-изоляционистов, не говоря уж о самом Линдберге. В последнюю пару лет у нас дома то и дело звучал перечень влиятельных американцев, которые ненавидят евреев, — и был он куда длиннее только что изложенного; кроме того, имелись так называемые рядовые американцы, десятки тысяч, а может, и миллионы рядовых американцев вроде тех любителей пива, из-за неизбежного соседства с которыми мы отказались от переезда в Юнион, вроде владельца гостиницы в Вашингтоне, вроде усача из привокзальной закусочной, который оскорбил нас за ужином. «Держи язык за зубами», — внушал я себе, девятилетний — девятилетнему, — словно попал в руки к уголовникам, и те выбивают из меня какую-то страшную тайну. Но я и сам начал чувствовать себя уголовником — маленьким уголовником, — просто потому, что был евреем.

— А кто еще? — повторил он. — Мистер Гувер хочет знать, кто еще. Валяй, Фил, выкладывай.

— Я уже все выложил.