лет воспитывают в духе фанатизма исламские кликуши, затем им в руки даются отнюдь не только ножи и кинжалы, а самое современное вооружение, требующее нажатия кнопок или спускового курка. Модификация хунвэйбинства? В психологическом аспекте где-то это так. Но та же безнравственность: идея превыше всего, идея превыше даже жизни человеческой… Это вдвойне чудовищно еще потому, что ребенку хочется самоутвердиться любой ценой, выглядеть героем в глазах окружения. После соответствующей обработки, в которой великолепное достижение человеческой культуры – серое вещество – заменяется серятиной, бесы от ислама провозглашают праведность пролитой крови, «если цель хороша». Молено представить себе их крокодиловы слезы при виде убитого на войне ребенка-воина. Как они его оплакивают!.. Какой пропагандистский шум подымался иранскими Верховенскими, тотчас призывающими к мести, к новой крови, к новым преступлениям. Это, как говорится, яркий пример современного бесовства – идеализм веры дегуманизируется в идиотизм веры. И да будут прокляты эти изуверские, чертовские игры с человеком. Если действительно ислам дозволяет это, значит, он дозволяет все?
Божественное есть человеческое. И счастие людское, по Достоевскому, не построишь на слезинке ребенка, не то что на кровинке. Именно такая строгость и непримиримость с понятием «праведная кровь» сделали Достоевского великим защитителем конкретного человека, родившегося для жизни и, следовательно, нужного Природе, то есть пришедшего в мир по желанию Богову, по распоряжению свыше. Никакая кровь не бывает праведной. Разве убивающий кинжалом беременную женщину достоин, по Достоевскому, смертной мзды? Его «вседозволенность» уже вне пределов человечности. Бесовский взгляд. Смертоносная философия. Обман человека дьяволом. Все это «грехи наши тяжкие». Все это – «бес попутал».
И еще один важный аспект. Западное одиночество и восточный коллективизм в одинаковой степени бесчеловечны. Раскольникову хотелось сказать «новое слово». И сам Достоевский, представьте, предрекал высказывание «нового слова» целому народу – русскому!.. Позволю одну лишь цитату: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите…» И далее: «Главное, все это покажется самонадеянным: „это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово (курсив мой. – М. Р.)? Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы его в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина…“ Я обрадовался этим словам. Из Достоевского кое-кто сегодня делает этакого себе подобного мракобеса. Националистическую грязненькую идею седлают Достоевским, но как, в какую сторону их конек потянет, если Достоевским провозглашена столь недвусмысленно идея „братства“ всех со всеми как самая что ни на есть русская. Вот так, без надлома происходит очеловечивание идеи, как таковой. Ее-то саму по себе никто не отрицает, речь идет о служении Свободе, а не вседозволенности.
Очень точно выражено: бесовство Верховенского и Раскольникова зиждется на мировой несправедливости, объясняется ею. Но обретя Власть (вспомним, что оба персонажа только и мечтают об этом «в сгущенной мгле предрассуждений»!), эти люди станут нелюдями.
Последняя строчка будто заказана Пушкину Достоевским, автором «Бесов» и «Преступления и наказания». Сила этой образности в исторической правде, в опыте революционных процессов и их последствий.
Юрий Трифонов в блестящей своей статье «Нечаев, Верховенский и другие» проводит четкую параллель меж бесами прошлого и нынешнего времен: «другие» – это как раз мы, наши с вами злодеи и злодейства. Анархизм, терроризм новых левых. Поверхностность, легкомыслие либералов. «Смерть Альдо Моро заслоняет всю остальную действительность. Но все же я сообщу вам о результатах бегов»… – так сказал диктор французского радио в 1978 году, что и дало Трифонову с горечью и тревогой констатировать: «Мировой Скотопригоньевск опомнится лишь тогда, когда вспыхнет пожар». Тут уж будет поздно вспоминать предупреждения Достоевского, да и сам образ «Скотопригоньевска» как-то неловко будет осознавать в связи с его этимологией:
Снова в этих пушкинских строках прорезается голос Петруши Верховенского, не так ли?.. Ведь и по сей день добравшиеся до Власти делают ужасные свои деяния «ради счастья человеческого».
Понятие «бесовства», конечно, прежде всего поэтическое, из сферы фантазии и мистики, из легенд и сказок, из Библии, наконец. Благодаря усилиям художников – безвестных и великих – образы чертей во главе с Вельзевулом или Мефистофелем канонизированы и знаково осуществлены в мировой культуре. Гений Достоевского сделал открытие в мировой культуре, создав образ бесовства без самого Беса, как такового, его Бесы разлиты в человечестве, пролезли в самые души людей, обретши в их «туловищах» для себя вместилище. Из духовной сферы образ переселился в конкретного человека. Отсюда психологизм Достоевского, который выразил дьявольское через человека, через земное состояние его дел и практических изъявлений. Антихрист, завладевший человеком, и не человеком вообще, а совершенно конкретной личностью, имеющей имя и фамилию, – предмет исследования писателя, «зерно» данного характера. Каждый наш исполнитель поэтому должен прекрасно знать это самое «зерно» своего персонажа. Мы сделаемся ансамблем лишь в том случае, если каждый актер будет до чрезвычайности увлечен общей идеей спектакля – распознать «бесовство» и получить в XX веке урок от Достоевского благодаря этому распознанию.
Вот Толстой написал свой знаменитый трактат, в котором наиболее четко выразил толстовство как учение и назвал его так: «Царство Божие внутри вас». Достоевский в своих романах ему зеркалит, ибо вполне мог бы заявить: «Царство Бесов внутри вас», имея в виду не только конкретного Раскольникова или Верховенского, но и весь социум, в котором участвуют и Сонечка Мармеладова, и Шатов. Только одни в себе культивируют бесовство, а другие борются с ним. Сочетание возвышенно-фантастического, надмирного, вселенского с реализмом и натурализмом – в органике творений Достоевского. Театр может эту органику выявить, ибо предложит мир идей и людей, живущих этими идеями.
Таким образом, мы делаем политический спектакль. Впрочем, политизм здесь результат психологии. Это будет в равной мере психологический и политический спектакль. Наша творческая воля будет требовать внутренних мотивировок тех или иных высказываний персонажей, ибо всегда будет важно не только, что он сейчас сказал, а почему он сказал так, а не иначе. К примеру, нам всем надо уяснить значение термина «вседозволенность» в отношении понятия «свобода». В чем разница?.. Где грань между ними?.. И что это вообще такое – свободный человек?.. Истинно свободный или только провозглашающий свою свободу?.. Как действие разрушения соотносится с действием созидания?.. И главное, что нам хорошо бы всем понять: откуда берется «вседозволенность»?.. Я лично так бы ответил: она берется из «всенедозволенности». Когда в обществе царит «всенельзя», появляется герой, который объявляет: «Все – можно!» Сторож рождает Вора. Бесовство имеет почву в болоте. Там, где несправедливость, возникает жажда перемен, и Бес оказывается тут как тут… Он действует, чтобы нафантазировать некую другую жизнь, не прошлую, не настоящую, а – в будущем. Футуризм бесовства сегодня очевиден. Я имею в виду футуризм как идеологию, а не как направление искусства. Когда же это направление искусства сомкнулось с идеологией, тут-то подлинное бесовство как раз и началось. Достаточно вспомнить трагедию Маяковского, для которого разрушение старого мира было не самоцелью… а слилось с революционной деятельностью. Поэтический разряд футуризма прекрасен, но судьба человеческая практически всех без исключения футуристов окрашена жутью. Почему бы это?.. Не потому ли, что сама гражданская активность концептуально нацелена на деформацию действительности, то есть то самое, о чем любой бес только и мечтает. С другой стороны, отсутствие перемен, рутина и застой есть та самая атмосфера, в которой притаившийся выжидает появления разрушителя. В том, вероятно, и состоит диалектика жизни, что бесовство, так сказать, седлает не время и пространство вообще (где растворен Бог!), а совершенно определенное пространство и совершенно определенное время, где Бог оказывается попран, где насилие и пролитая кровь
