«неинтересно» решаем в смелом броске к жизни – реальной и ирреальной одновременно. Холодная, не берущая за сердце, театральная мнимость пассивно вступает во взаимоотношения со зрителем, который засыпает в начале спектакля, просыпается в антракте, чтобы снова вздремнуть, а то и захрапеть после перерыва.
«Все жанры хороши, кроме скучного», – сказано Вольтером.
Но сегодня так часто бывает скучно на самых нескучных, казалось бы, спектаклях.
Пустота от того и пустота, что ею нельзя заполнить пространство. А скука бывает невероятно активной, я бы сказал, монументальной, – в тот момент, когда нет ответа на вопрос «зачем?», да и самого вопроса этого нет как нет.
«Мы будем судить вас по законам шоу-бизнеса», – сказали они.
И выиграли все суды.
В том спектакле я сам себе ставил задачу – дать сухую мизансцену. Что значит «сухую»?.. У нее будет графическая простота – в ненавязчивости, в непосредственности композиционных перемещений, все донельзя сокращено в двигательном аппарате артиста, почти статуарно, ноги артистов прилипли к полу и, если надобно сделать шаг, сначала повернись в сторону партнера – может быть, этого поворота будет достаточно. Театр без театра в отдельные моменты – высший театр. Правда – без окраса, без «художественного эстетизма», все внешнее – случайное и рождено случайным от случайного, как это и происходит в жизни. Избежать постановочного эффекта. Изобразительное естество достижимо через организацию искусственной безвкусицы, которой заполнен окружающий мир.
Предмет на голом столе – банка с молоком. Яблоко. Самовар. Сухарики. Вода. Краюха хлеба. Сыр, нож, тарелка, солонка, ложка, вилка.
Зеленый колер. Освещение ровное. Гигантские тени на зеленом.
Тов. Сталин, когда давали орден Лебедеву-Кумачу, спросил:
– Это тот, который куплеты пишет? Понимал-таки, кто Пастернак, а кто. Кто поэт, а кто «куплетист».
Событийность театральной жизни обманчива как никогда.
Пришел домой после одного «события» и никак не мог вспомнить название опуса, который только что отсмотрел. Программку забыл в самом театре.
Так и канул куда-то в черноту беспамятства этот бедный спектакль.
«Действенность сценографии» – термин Березкина, но больше, чем термин. Это метод.
Неизменность не значит отсутствие многофункциональности. Декор должен «разворачиваться» в процессе представления – то так, то этак, принимая множество значений, созидая феерию как бы из ничего, из якобы случайно оказавшихся на сцене вещей и интерьеров. Эклектика в наше время – мировоззрение, а мозаика делается эпосом.
Хорошо скроенное сокровенное.
В наушниках звуки наигрывают. В микрофонах врут.
Все. Точка. Решил: буду ставить лекцию Евреинова «Театр и эшафот».
И до сих пор не поставил!..
Ступни Чарли Чаплина, как известно, были застрахованы на 150 000 долларов. Вот что такое «защита интеллектуальной собственности»!..
Важное: экспрессионизм в отличие от импрессионизма может выявлять себя по памяти. Ему не чужда фигуративность, но со смещением, с динамикой смазанного объекта. Образу нужен сдвиг. Но не скос. Ибо скос – искажение, а сдвиг – философия.
Искусство улицы противостоит искусство кабинетному именно через экспрессию самовозбуждения. Впечатление летуче, а эмоция устойчива. Улица располагает к очертаниям, силуэтам, пересечениям плоскостей, их нагромождениям, видениям, настроениям, психозам и прочим аномалиям. В кабинете же возникает тяга к обстоятельности, к натуральному, к «тому, что вижу», к близкому и понятному миру вещей, предметов и живых существ. Улица зовет к абстракции, кабинет к точному изображению. Вот почему в ХХ веке художников и театр потянуло на улицу, к экспрессивной игре – на том и объединились.
И в театре есть крупный план. К примеру, когда умирает Холстомер.
Подвижничество раздражает более всего «неподвижников». Очень много побед в своей жизни я одержал своим бессребреничеством.
– Что вам нужно? – спрашивали меня.
– Ничего.
– Как «ничего»?
– А так, ничего.
И они отступали. Против ЭТОГО лома нет приема.
В театре города N открылся очередной отопительный сезон.
«Дом на курьих ножках»!.. Абсолютно театральный фантазм народного мышления. Только наш менталитет мог такое выдумать. И никто другой. Англичанин такое не придумает никогда. И француз тоже. И немец… Nimance!
Смотрел бессовестно длинный спектакль. Оказалось, мой!
Деньги нужны тем, у кого их нет. А тем, у кого они есть, нужны не деньги, а новые деньги.
Почему люди так любят кричать во время салюта? Потому что испытывают чисто театральный восторг.
Дикость и темперамент вырываются наружу. Во время салюта так же вздымается стадное чувство. Одним словом, законы театра действуют и тут.
Высказыванья Питера Брука наводят на размышления, иногда эпатируют, иногда поражают точностью, искренностью, мудростью, которая, впрочем, иногда соседствует с бредятиной.
Вот хорошие слова: «Молодой режиссер не имеет права быть безработным. Режиссером никого не назначают, ты сам себя назначаешь режиссером. Если молодой режиссер ноет, что у него нет театра, что государство не дает денег на постановки, – он просто не режиссер. Он ведь всегда может собрать небольшую группу, заразить людей своей энергией, своим пониманием театра. И тогда можно начинать играть где угодно, в каких угодно условиях».
Лично я так и поступал. Причем приходилось идти наперекор государству, не только ничего у него не прося, но и обходя его (имеется в виду проклятое советское государство).
А вот бред: «Существенная часть безумия нашего мира заложена в слове „культура“. Честно вам скажу, я ненавижу это слово. Если ты начинаешь сравнивать культуры, оценивать их – это начало расизма».
Как же так?.. Или Бруку неизвестны слова Геббельса: «При слове „культура“ я хватаюсь за пистолет»?.. И разве тот же Геббельс не был зоологическим расистом и шовинистом??!
И чем плох серьезный сравнительный анализ, скажем, Шекспира и Пушкина, чей «Борис Годунов» был написан вослед драматургическим открытиям англичанина.
Правда, далее Брук уточняет: «Каждый считает – сознательно или бессознательно – что культура, к которой он принадлежит, лучшая. Все люди – пленники идеи культуры. Но каждая культура – неполна, несовершенна. Все культуры – русская, немецкая, английская, китайская – часть мировой культуры, которая никому из нас не ведома».
Итак, по Бруку, если я предан русской культуре, я расист. Слово «лучшая», которое мне приписано, – ведь я один из «каждых» – совершенно не исчерпывает моего знания и служения, но и Гёте, и Лао-Цзы, будучи частью мировой культуры, отнюдь не претендуют на конкретное место в русской культуре среди Достоевского и Чехова. Ставя «Великого инквизитора» в Париже или «Вишневый сад» для гастролей по миру, разве Брук доказывал, что они «лучшие»?.. Он делал то, что хотел, – и не надо противопоставлять культуре то, что является как раз ее существом, то есть собственно культурой.
Культуре противостоит бескультурье, и сам Брук, зная о разрушительных тенденциях, твердит именно о своем несогласии с ними – с каких позиций?.. Да с позиций тех самых, которые обозначены словом, столь ему ненавистным.
«Когда я на Бродвее ставил спектакль „Марат-Сад“, то впервые на этой сцене показал обнаженного человека. Это стало событием. А сейчас голые бродят стаями по сценам всего мира, и кого это удивляет?
