— Не знаю, я ничего не знаю, Фрида, — отвечала Юля.

Она не раз уже думала о разговоре, который Фрида завела в день своего приезда. Но разговор этот так и остался безрезультатным. Ни Юлия, ни Иван Петрович не обсуждали этой темы практически окончательно.

— А что же твой супруг и господин? Он отпустит тебя? Или он из породы Отеллр?

— К сожалению, нет, — сорвалось у Юли.

— Почему к сожалению?! — удивилась Фрида. — Если не из породы Отелло, то, значит, он настоящий мужчина и человек. Уважаю! Значит, ты едешь?

Юлия Николаевна призналась, что и сама окончательно ни на что не решилась, да и разговора с мужем еще не было. Кроме того, она решила искать свое место не в меди-дине, а в литературе…

— Вот это, скажу я, никак не серьезно, — решительно возразила Фрида. — Погляди на лучших писателей: Чехов — врач, Вересаев — врач, Гарин — путеец. Нет, ты напрасно! Заняться литературой будет не поздно, когда поучишься, поживешь с народом! Говори со своим повелителем да скорей посылай бумаги на курсы. Едем в Питер… Ах как интересно живется! Кипит! Все кипит! Курсистки — самый живой общественный элемент. Мальчики отстают. В рабочих кружках, в демонстрациях, на студенческих сходках — везде смелее звучит голос женщины. Знаешь, Юлечка, женщины в новом столетии сыграют такую важную роль…

— Поскольку, я слышал, они играли важную роль ещё со времён Лизистраты, увековеченной господином Аристофаном! — неожиданно пробасил Баграмов из-под окна Юлиной комнаты, где сидели подруги.

— Ах как хорошо подслушивать, почтеннейший доктор! — иронически воскликннула Фрида.

— Вот что уж брехня, то брехня! — отозвался Баграмов. — Я не подслушивал, а нарвал букет, чтобы поднести его Юльке, и слышал, по правде сказать, только последнюю реплику Лизистраты.

— Кто Я — Лизистрата?! Я?! Вы меня оскорбили! Стреляться! К барьеру! — воскликнула Фрида.

Баграмов бросил в окно охапку нарванных в садике цветов и сам вслед за ними перемахнул через подоконник в комнату.

— Ого, доктор! Да вы совсем молодой! А мне казалось, у вас уже начинается старость! — засмеялась Фрида.

— Ивась! Ты поправился! Ты мой, прежний! — радостно воскликнула Юля, кинувшись мужу на шею.

— Пощадите, моё целомудрие, господа! Коллеги! — взмолилась Фрида. — Впрочем, я не уйду из комнаты. Наоборот, пользуясь свободной минутой, редкостной в жизни Ивана Петровича, а также хорошим его настроением, я тебя призываю, Юля, сейчас же начать деловой разговор. Прекратить поцелуи и нежности! — скомандовала она.

— Я же сказал — Лизистрата! — освобождая жену от объятий и безнадежно махнув рукой, заключил Баграмов.

— Садитесь оба, — приказала Фрида. — Иван Петрович, ваша жена хочет заняться продолжением медицинского образования.

— Да, слыхал, — подтвердил Баграмов.

— Этого мало. Вы ее одобряете?

— Имел удовольствие одобрять ее лично, без мировых посредников, — вызывающе, полушутя, сказал Баграмов.

— Очень приятно. Однако настало время принять практические шаги: если ехать учиться, то надо послать прошение и бумаги,'n'est ce pas?[41]

— Oui, iriadam,[42] — согласился Баграмов.

— Значит, супруг и повелитель не возражает против немедленных действий? — настойчиво допрашивала Фрида.

— Я, Фридочка, удивлен в этом деле только одним: почему говорите все это вы, а не Юля? — спросил Баграмов.

— От излишней кипучести моего темперамента. Люблю наблюдать не мечты, а действия, — сказала Фрида — Впрочем, может быть, после ваших нежных объятий у Юльки переменились желания, и ей уже не хочется ехать учиться. Тогда прошу извинения у обоих.

Юля вдруг покраснела!

— Ивасик, ты знаешь, мы раньше вместе с тобой мечтали об этом, и я рассказала Фриде… Она спросила сама…

— «Я сказала»! «Юна спросила»! Ты будто ищешь передо мной оправданий, — в некотором раздражении сказал Баграмов. — Ведь мы говорили не раз…

— Перед собою, Ивасик! Я ищу оправдания перед самой собой, — в еще большем смущении призналась Юля, покосившись на Фриду, — ведь для этого надо жить врозь, — чуть слышно и со слезами, блеснувшими между ресниц, прошептала она.

— Ах ты, девочка, девочка! — ласково, как ребенку, сказал Баграмов, привлекая Юлю к себе.

— От супружеских нежностей я удаляюсь, — заключила Фрида, сделала реверанс и вышла из комнаты.

«Вот и готово! — сказал себе Володя, когда ему объявили об административной высылке на три года в Сибирь. — Ну что же, в Сибири много отличных людей!» — бодрил он себя.

Он вспомнил Ульянова, с которым встретился около полутора лет назад. Ульянов ведь тоже ехал из ссылки. И однако же он был осведомлён обо всем, что творится в мире, Сибирская глушь не оторвала его от жизни страны, от важнейших событий, от книг и газет, от широких политических замыслов и планов, которые он сумел-таки осуществить…

Володе был досадно, что в первом номере «Искры», которую он первым во всем городе держал в руках, он не успел прочесть ничего, кроме нескольких столбцов, передовой статьи, правда ведущей, определяющей, но единственной из всего номера.

Конечно, ссыльные, с которыми он встретится в Сибири, станут расспрашивать о новой рабочей газете, а он ничего не сможет сказать…

Узнав об убийстве Боголепова и о покушении на Победоносцева, допрошенный по поводу беспорядков в гимназии, Шевцов уже не надеялся для себя на благополучный исход. Он ожидал, что будет выслан из города, возможно — под гласный надзор, но ссылка в Сибирь на целых три года казалась ему слишком суровым возмездием за насмешливый тон в отношении заносчивого дурака пристава и за небрежное хранение единственного экземпляра прокламации киевлян.

«Искра» в этой единственной прочитанной им статье определила профессионального революционера как воина, который должен взять штурмом враждебную крепость самодержавного государства. Воин, солдат может погибнуть в бою, может оказаться живым в руках неприятеля. Но каково бойцу, попавшему в плен, прежде чём он сделал свой первый выстрел… Именно так ощущал себя Володя.

Из жандармской попытки состряпать «дело» о гимназическом нелегальном кружке и приписать Володе руководство этим кружком ничего не вышло. Еще до своего приговора Володя узнал, что все четверо гимназистов, исключенных и арестованных за «бесчинства во время молебна», освобождены из тюрьмы и даже допущены к сдаче экзаменов экстерном за гимназический курс.

Володя ждал, что его немедля отправят этапом. Ему осточертело однообразие тюремной одиночки, хотя ему было разрешено теперь получать журналы, газеты и книги и чьей-то заботою он получал исправно. Но начальство не торопилось с его отправкой. На заявленную претензию по этому поводу ему разъяснили, что с отправкой придется ждать, пока подберется достаточный по численности этап. Объявляя это, начальник утешил его обещанием скорого свидания с родными.