поднимаясь с места.

— А вы молодцом, Иван Петрович, — сказала Фрида. — Юля писала, что вы тяжело болели, а вы цветете!.. Ну как сейчас, эпидемий нет?

— Тиф и оспа вовсю бушевали. Нынче, кажется, обе закончились. Но народ ослаб за зиму — страшно смотреть! Ведь урожай-то был никакой, всюду голод, — сказал Баграмов. — Увидите сами, Фрида. Я очень рад, что вы снова сюда заявились.

Дарья Кирилловна позвала всех к столу. Она понимала, что разговор поневоле будет вращаться вокруг петербургских событий, и потому, несмотря на ясный июньский день, накрыла обеденный стол в комнате, чтобы страстные споры ее молодежи не слышны были постороннему уху.

Когда-то в юности такая же пылкая, как Юля, она тоже «ходила в народ», научилась обуваться в лапти, плотно завёртывать овучи, носить сарафан и усвоила многие обороты народной речи, которые так и остались в ее обиходе на всю жизнь. Она испытала и краткосрочный арест и высылку… под надзор собственных родителей. Суд и суровый приговор, которому подвергались многие из народников 70-х годов, ее миновал. Вскоре после своих народнических увлечений она вышла замуж за одного из учеников своего отца.

Муж её, уже профессорствуя, несколько лет издавал сельскохозяйственный журнал «народолюбивого» направления, в котором старался «сеять разумное, доброе, вечное», отнюдь не призывая к насилию, а питая надежды на улучшение народного благосостояния за счет поднятия земледелия.

Помогая мужу в редакционно-издательской деятельности, Дарья Кирилловна постепенно забыла революционные увлечения юных лет. Когда в начале 90-х годов ее муж после недолгой болезни умер, Дарья Кирилловна ликвидировала журнал и перешла к практической деятельности в своем небольшом имении. Выращенный мужем её плодовоопытный сад она и превратила в базу бесплатного училища садоводства, и оно стало делом ее жизни.

Но Дарья Кирилловна любила припомнить свое «революционное» прошлое, «тюремное заключение», а также имена известных народников, с которыми в молодости встречалась или «почти что» встречалась. Всю жизнь Дарье Кирилловне казалось, что ее добрые соседи-помещики подозревают ее в революционности, всю жизнь она опасалась, что приходский священник ловит ее на опасном безбожии. Потому, если ей случалось присутствовать при политических разговорах, она «ради конспирации» занимала позицию умеренности, а в церковные праздники принимала в доме священника и позволяла служить молебен, хотя каждый раз потом бормотала самой себе в оправдание: «Подите-ка подкопайтесь, святые отцы!..»

Иван Петрович и Фрида давно уже оценили ее по заслугам, но, зная дочернюю привязанность Юли, были сдержанны и почтительны. Однако они без всякого сговора установили меру того, что говорить при Юлиной матери и о чем смолчать.

За столом продолжался рассказ Фриды о петербургском студенчестве, о событиях в Московском университете., Только едва заметное осторожное позвякивание ложек о тарелки нарушало тишину во время ее рассказа. Юля рассказала в свою очередь о письме, полученном ею с оказией от Аночки Лихаревой, полном намека на бурные события, разыгравшиеся в Москве. Оказалось, что Фрида уже повидала Аночку, которая тоже приехала из Москвы к отцу и больше всего озабочена тем, что Володя Шевцов, арестованный ночью под Новый год, получил-таки три года ссылки в Сибирь.

— Кажется, Аночка собирается покинуть курсы и ринуться вслед за суженым по сибирским дорогам… Не одобряю! — сказала Фрида.

— Володя — Аночкин суженый? — удивилась Юля. — Она тебе сама сказала?

— Сама, — усмехнулась Фрида. — Да я ещё с Нового, года заметила…

— Юля, всегда ты сидишь над тарелкой дольше других! Кончай суп, а то котлеты простынут, — поторопила Дарья Кирилловна, видя, что Юля увлечена и так взволнована, что не может есть. — Так почему же вы, Фрида, не одобряете Аночку? А я вполне одобряю, когда не бросают в беде человека…

— Нам, женщинам, не легко даётся образование, бросить его — преступно, — резко сказала Фрида. — Поехать в Сибирь, всё бросить — это эгоистический и печальный конец!

— Ну как же печальный, если она его любит?! — в недоумении спросила Юля.

— Почему же эгоистический? — задала вопрос и Дарья Кирилловна. Она даже остановилась, застыв с ложкой над сковородкою, словно в зависимости от ответа Фриды решит, положить ли гостье котлет.

— Эгоистично предпочтение судьбы одного человека всеобщему благу! — отпечатала Фрида. — Правительство выхватило одного революционера из наших рядов, а второй революционер приговорил себя добровольно к тому же… Смешно! Мы все молодые и все кого-нибудь любим. Но если посадят в тюрьму того, кого я люблю, это вовсе не значит, что я попрошусь туда же. Наоборот, я буду тем жарче бороться. За двоих постараюсь! — завершила она.

— Браво, Фрида! — взволнованно воскликнула Юля.

— А я не согласна, — возразила Дарья Кирилловна. — Подлинная любовь забывает всё. И цельность натуры… Вот Юля…

— Я не имею в виду Юлю, — сказала Фрида. — Юля, бросив курсы, не в ссылку поехала. Она избрала очень правильный путь: получила здесь практику под руководством Ивана Петровича, полюбила медицину еще больше и, когда теперь возвратится на курсы, будет как в доме родном по сравнению с новенькими курсисточками. Ведь правда, Иван Петрович? — внезапно спросила Фрида.

— Конечно, у Юли теперь накопился опыт… — неопределенно и немного растерянно ответил Баграмов.

— Кажется, время не очень-то подходящее для продолжения образования, — неприязненно возразила Дарья Кирилловна. — Студенчество занимается больше забастовками, чем учением…

— Когда я учился, Дарья Кирилловна, мы тоже достаточно бастовали, — сказал доктор. — Однако же мы благополучно закончили университет.

— Значит, вы сами, Иван Петрович, толкаете Юлю к тому, чтобы бросить дом и уехать в Санкт- Петербург?! — почти со слезами воскликнула Дарья Кирилловна, оттолкнув от себя тарелку.

— Мамуля, ведь я ещё никуда не еду! — поспешила её успокоить Юлия. — Кушай спокойно, пожалуйста. Мама, кушай! — повторила Юлия с такой мольбою, словно мать объявила голодовку, которая непременно завершится смертельным исходом. Юлия вскочила с места, тоже оставив еду.

Но Дарья Кирилловна уже не могла продолжать обед. Она почти понимала, что Иван Петрович так же, как и она, не хочет отъезда Юли, что он возразил ей лишь из-за того, что по характеру своего отношения к тёще не может ее поддержать ни в чем, даже если она защищает его интересы. Это ее раздражило и взволновало ещё больше.

Она ушла к себе в комнатушку, сославшись на «отчаянную мигрень».

Только тогда, когда Фрида на тарантасе выехала с Иваном Петровичем на участок, оставшись наедине с доктором, она призналась ему, что выслана из Питера с исключением с курсов.

— А Вася? — спросил Баграмов.

— Вася во время событий был на Обуховском заводе. Тотчас из Петербурга удрал. Его ищут, но, кажется, не нашли. С месяц как о нем ничего не знаю.

По словам Фриды, Вася Фотин оказался одним из немногих, кто в петербургском «Союзе борьбы» требовал возглавить назревающие волнения на заводах.

— А проклятые наши интеллигентики-экономисты сутками изнывали в дискуссиях о тактике рабочего движения! — негодующе говорила Фрида. — Черт возьми, доктор, дайте и мне папироску… Спасибо! — Фрида пыхнула дымом, поморщилась, но опять затянулась. — Это была позорная болтовня — из пустого в порожнее… Конечно, за это время не зевали полиция и жандармы: самых решительных наших товарищей упрятали по кутузкам. Кое-кого даже выслать успели. Ведь в марте, Иван Петрович, какой был общий подъём! Все кипело! Вот когда надо было выступить и рабочим — сразу после четвертого марта! Но их никто не призвал тогда, а стихийно сами они раскачались только к маю, — в волнении говорила Фрида. — Два раза рабочие в Питере поднялись без всякого руководства, вразброд, никем не возглавленные… Что же могло получиться?! Разбиты!.. Ненавижу интеллигенцию! Презираю! — заключила Фрида, далеко с тарантаса отбросив окурок.