Баграмов давал литейщику книги. После «Петра и Павла», который был днем разрешения летней охоты, Баграмов и Зорин стали вместе бывать на охоте. В лесах встречались они и с другими заводскими охотниками.

Юля и Дарья Кирилловна догадывались об истинном смысле охотничьих связей Баграмова с заводскими рабочими. Но доктор не откровенничал дома, и в семье его не расспрашивали.

Желая порадовать мужа, Юлия впустила теперь к Баграмову Мишу Зорина, вопреки совету Дарьи Кирилловны, которая опасалась, что Миша «разволнует» Ивана Петровича.

Юлия настрого наказала пробыть у доктора три-четыре минуты, отдать подарок, спросить о здоровье и уходить, не говоря ему «ничего лишнего». Именно потому, что Миша хотел лучше исполнить все так, как Юлия Николаевна просила, он без всякого промедления перешел на таинственный шепот.

— Двоих еще подыскал: одного — с рудника, одного — из прокатного, — сообщил он доктору. — Да ещё хочу я спросить: как понять, что министров стреляют?

— Каких министров?! — удивился Баграмов.

Чтобы не волновать больного, ему еще не давали газет, и он ничего не знал ни о ранении Боголепова, ни о только что происшедшем покушении на Победоносцева.

Миша понял, что заговорил о том, что было запретно, и от неловкости даже вспотел.

— Вы извините, Иван Петрович. Должно, мне не следовало ничего говорить… Эхма! Как же я оплошал!..

Баграмов засмеялся.

— Придумали тоже — не говорить! Да что мне, приятели, что ли, министры?! Ну-ну, рассказывай, коль проболтался, давай!

— Нет, вы уж лучше в газетах прочтите. Небось берегут у вас дома, — смущенно уклонился литейщик. — Вы поправляйтесь, а я пойду, а то мне от Юлии Николаевны попадёт и от Дарьи Кирилловны тоже…

Оказалось, газету велел не давать Сергей Нилыч, и Юлия ни за что не хотела нарушить его предписание.

— Когда Сергей Нилыч мне скажет, что дальше ты уже можешь лечить себя сам, тогда я позволю делать что хочешь! — упряма твердила она.

— Какого министра-то щёлкнули? — шёпотом спросил доктор, когда Саша принёс ему воду и таз для умывания.

— Боголепова трахнул студент Карпович, из исключённых, — таинственно отвечал Саша. — В тот день, как вам захворать.

— Насмерть?

— Нет, двадцать дней провалялся, а потом уже помер…

— А другого?

— Три дня назад на Победоносцева покушались. Не удалось… Террор пошел! — значительно заключил Сашка.

— А ещё что в газетах? — нетерпеливо допрашивал доктор.

— Льва Толстого отлучили от церкви, демонстрации, забастовки повсюду. В Петербурге студентов избили нагайками, в Казани, в Харькове тоже… Мамка газет боится. Как стану читать, так вырвет — да в печку. Я ей говорю, что газеты дозволены, а она не дает…

На другой день Баграмов жадно читал газеты. Даже на страницах официальных изданий сквозила правда о том, что над русским стоячим болотом повеяло ветром. Бельгийские и французские газеты, привезенные Розенблюмом, взбудоражили Баграмова еще больше.

Он встал наконец на ноги…

Когда он первый раз вышел с обходом в больницу, по улицам уже бежали ручьи и в воздухе запахло талым навозцем, а небо стояло над миром сверкающее и голубое, сверканье его отражалось и в синеве обледенелого наста, и на сосульках, свисавших с кровель, и на лицах людей…

Розенблюм приехал к Баграмову как-то уже в апреле, опять по вопросу о постройке заводской больницы. Баграмов раздобыл из санитарного бюро земства проект больницы с жилым помещением для врача, с ванной, с амбулаторной приемной, аптекой и даже с операционной. В земстве этот проект называли «маниловским». Но Розенблюм привез Баграмову смету на эту постройку.

— Бельгийской администрации этот проект не показался утопией. Они его приняли, — сообщил Розенблюм.

Он просил набросать список нужного оборудования, инструментария и медикаментов.

Баграмов сидел вечера три над этой работой. Когда он её закончил, Розенблюм предложил ему составить счет заводу на оплату за консультацию.

— О какой оплате, Исаак Семенович, что вы?! — простодушно воскликнул Баграмов.

Розенблюм тяжело вздохнул.

— Вы безнадёжный интеллигентный слюнтяй, извините! — сказал он. — Ну кто бы стал для бельгийских господ акционеров проделывать эту работу даром?! Садитесь, пишите: «Первое: выбор места для постройки больницы с выездом на места — пятьдесят рублей; второе: представление вариантов типовых чертежей, консультации по ним и консультация по смете строительства — сто рублей; третье: составление списка необходимого Оборудования и медикаментов — пятьдесят рублей». Или нет, — последнее семьдесят пять… Да еще я вас прошу поехать взглянуть на постройку и потом участвовать в комиссии по приемке — итого будет триста. Имейте в виду, что дешевле не взял бы никто.

— Да ведь это же сущий грабеж! — возмутился Баграмов. — Такие большие деньги полезней пустить на лечение рабочих!

— Или на ликер и сигары мосье Лувена, — иронически перебил Розенблюм. — Получите деньги, а там отдавайте хоть все, куда вы считаете нужным!

— Хорошо. Я согласен. Составлю счет по моему усмотрению, но только тогда, когда всё будет окончено — постройка, и оборудование, и всё, — твёрдо сказал Баграмов.

— Как вам будет угодно, — холодно поклонился Розенблюм. — Вы считаете себя на недосягаемой высоте морали… Отдайте на Красный Крест, чёрт возьми, но не делайте глупостей! — не выдержав роли, сорвался он.

Когда Розенблюм ушёл, Дарья Кирилловна во внезапном порыве нежности обняла Баграмова.

— Вы — настоящий высокий русский интеллигент, Иван Петрович, и я горжусь, что моя дочь ваша жена. А этот господин принадлежит к коммерческой нации. Я хочу сказать — он, вероятно, из купеческого семейства, и я…

— Я — интернационалист, дорогая Дарья Кирилловна, и мне омерзителен шовинизм, чем бы он ни был прикрыт. Ваш выпад против национальности я считаю… считаю… — вспыхнул Баграмов.

— Иван Петрович! — спохватилась Дарья Кирилловна. — Вы не так меня поняли. Я старой народнической закваски. И никогда не была юдофобкой. Я просто хотела сказать, что святое бескорыстие, ради служения… — оправдываясь, начала она.

— Ради служения европейским акционерам, — яростно перебил Баграмов, — это моя глупость, и Исаак Семенович, прав, называя меня слюнтяем! — резко и враждебно заключил он.

Вечером Баграмов заметил, что лицо Юлии заплакано. Он понял причину, но промолчал.

В мае с Дальнего Востока приехал старший брат Саши, Яков, участник боев с китайцами. Из открытой раны на левой ноге, повыше лодыжки, с сукровицей выходили кусочки мелко дробленной кости. Он уговорил хирурга на фронте не отнимать эту ногу и теперь хвалился, что всё-таки ходит на двух.

Сашка приводил его в больницу к Баграмову через день, для перевязки.

После давнишней размолвки с Юлией Николаевной Саша совсем было перестал ходить в докторский дом. Он отчаянно тосковал без дела, без чтения, но самолюбие удерживало его на расстоянии. Решил заниматься самостоятельно по учебникам, но это как-то не получалось. Выйти побегать с сельскими ребятами он стеснялся, особенно после того, как кто-то из них назвал его «отставным благородьем». Работы не было никакой. Иногда помогал он в больнице кучеру Соломону Премудрому — починить хомут, почистить конюшню.

Фельдшер Павел Никитич пристыдил его: