Но тут набежали какие-то толпы людей с криком, свистом и плясками и понесли его из дома на мороз. Он стал кричать, отбиваться…

То перед ним катились в цокоте конских подков шумные парижские улицы, то, открыв глаза, он видел испуганный взгляд Саши, который сменял утомленную, Юлию Николаевну у его постели, то вдруг Саша опять исчезал, и Баграмов с замиранием сердца целился в огромного глухаря, сидевшего на верхушке сосны, и убитый глухарь, валясь вниз, накрывал его широкими черными крыльями, под которыми наступала душная, непроглядная ночь… То теша, Дарья Кирилловна, приплясывая и кривляясь, кидала в него золотистые яблоки из большой корзины, то появились опять молящие, испуганные глаза бедной матери, теряющей сына…

Смутные воспоминания картин бреда, промелькнувшие в сознании Баграмова, снова сменились радостным ощущением конца болезни. Он спокойно открыл глаза и погрузился в созерцание окружающего.

Он лежал головой к окну, Другое окно, занавешенное белой шторкой, было слева перед его глазами. На столе стояли аптечные склянки, свечка, стакан воды, вата.

Юля дочитала до конца открытой страницы и, перелистывая ее, опять посмотрела на больного. Взгляды их встретились.

— Ивасик… — неуверенно, шепотом произнесла она, порывисто встав со стула.

— Юлька, девочка… — тихо и ласково произнес Баграмов с той самой внутренней улыбкой, в отражении которой на лице он не был уверен.

Он подумал, что Юля сейчас вскрикнет от радости и заплачет и ему придется ее успокаивать. Ему не хотелось этого, потому что ему вообще не хотелось ни говорить, ни двигаться, но в то же время ему было приятно, что она заплачет от радости…

Но Юля сдержалась. Как сестра, привычная к уходу за больным, она наклонилась к нему.

— Тебе что-нибудь надо, Ивасик? Хочешь пить? — по-матерински спросила она.

В ответ Баграмов лишь слабо кивнул головой.

Юля приподняла его голову, присев на край кровати, и с ложечки напоила его. Прикосновение ее рук было мягким и ласковым; оно было радостно Баграмову, и ему хотелось, чтобы это длилось еще долго- долго.

— Тебе теперь лучше, правда? Ты хорошо поспал, — говорила ему, как ребенку, Юлия.

Казалось, сейчас она спросит: «Хочешь, я тебе расскажу сказочку?»

Но она, ничего не спрашивая, взяла со стола вату, смочила одеколоном с уксусом и стала вытирать ему лоб, лицо, руки.

— Вот так, вот так, — приговаривала она. — Теперь этот пальчик…

Баграмов закрыл глаза, улыбнулся и тихо поплыл по спокойной, поросшей кувшинками и камышами реке…

Так началось его выздоровление.

Больше, всего он любил смотреть на маленькую, похудевшую, большеглазую Юлию. Он знал, что, проснувшись, застанет ее возле себя за чтением, и почти каждый раз успевал посмотреть на ее сосредоточенно надутые губки, прежде чем она замечала, что он не спит. Или, открыв глаза, он видел так же склонившегося над книжкой, повзрослевшего Сашку, который был так позабыт им в последние недели перед болезнью… Заметив, что доктор проснулся, Саша вскакивал, исчезал, и в тот же миг появлялась Юлия. Баграмов спал много и хорошо. Зная, что это надежный признак возвращающегося здоровья, он смеялся сам над собой:

— Опять почти полсуток продрых! Ну и сила растет! А теперь закусить хорошенечко после такой работы да снова поспать!

Аппетит его тоже креп. Дарья Кирилловна собственноручно приносила ему искусно приготовленные ею же «особые» блюда.

— Юля, что ты читаешь? — спросил как-то раз, проснувшись, Баграмов.

Оказалось, она читала совсем не романы, а его медицинские книги. Все началось с диагностики, патогенеза и терапии крупозного воспаления легких, к которым она естественно обратилась в начале его болезни, а дальше, в течение трех недель, ее увлекла сама по себе наука, от которой, как ей опять казалось, теперь уже ничто не оторвёт её.

Дней через пять после того, как Баграмов пережил перелом болезни и стал поправляться, к нему зашел старый его пациент, литейщик с бельгийского завода Миша Зорин, который хотел проведать доктора и поднести своими руками глухаря и двух рябчиков, добытых на охоте.

— Пришел ваш черед, Иван Петрович, завидовать мне. Охота отличная в этом году! Поправляйтесь живее, — сказал Зорин, хвалясь трофеями, которые принес доктору.

Знакомство Баграмова с Зориным было, можно сказать, уже «старинным» — с первого года жизни Баграмова на Урале.

В самом начале, когда земство заключило с заводом контракт на стационарные койки, с таким же, как нынче у доктора, крупозным воспалением легких лежал у него этот молодой и грамотный парень- литейщик, заядлый охотник. Он с завистью провожал глазами Баграмова, уходившего после обхода больных на охоту, на тягу.

— Летят? — спросил он как-то.

— Летят, — подтвердил Баграмов.

— Много домой принесли?

— Гуся и двух уток.

— Проболею всю тягу… Эх! — досадливо вздохнул тот. — Сдохнешь со скуки!

На другой день Баграмов принес ему аксаковские «Записки ружейного охотника».

— Вот вам, чтобы со скуки не сдохнуть и интересное почитать.

На следующее утро больной встретил Баграмова радостно.

— Будто сам побывал на охоте! Ну, дока писатель. Видать, настоящий охотник. Все повадочки птичьи повызнал. Если вам книжка не к спеху, я ещё почитаю, — сказал Зорин. — А вы нынче по утренней зорьке ходили?

— Ходил, — признался Баграмов.

— И как?

— Два гуся.

Больной красноречиво вздохнул.

— Мы с вами вместе еще походим, пока поправляйтесь, — успокоил Баграмов.

— Петра и Павла теперь дожидать, — с сокрушением сказал литейщик. — Вы-то здесь новый, а я тут родился, всё знаю… По-башкирски охочусь — с ястребом тоже, однако я больше ружейный любитель…

По выписке Зорина из больницы Баграмов заехал к нему домой, в рабочий поселок Разбойники. Кривые улочки лепились по крутосклону горы рядами убогих домишек. Щипали траву привязанные к колышкам козы, по дворам кое-где хрюкали поросята, а среди улиц возились оборванные ребятишки.

В домике Миши Зорина доктора встретила сухая, сердитая Мишина мать.

— Заходите. Лежит. Доктора-а! Держали в больнице, держали, а домой отпустили больным! Плохо лечишь! — заключила она. — Ну, да все равно, заходи.

Больной поправлялся медленно. Весенняя влажность не способствовала быстрой поправке. Баграмов изредка носил ему книжки — рассказы Успенского, Чехова.

— Про заграничный рабочий класс почитать бы, — сказал как-то раз литейщик.

— Почему вам про заграничный хочется? — осторожно спросил Баграмов, отметив, что сами слова «рабочий класс» определяют начитанность Миши. Эти слова употребляла лишь интеллигенция.

— А про наш-то никто не пишет. Да и все-таки там они больше как люди живут. Начитаешься — лучше поймешь, как искать человеческой жизни.

— Рабочему классу всюду не сладко, — сказал Баграмов.

— Известно, что всюду, а все-таки… — неопределенно возразил литейщик. — Нет у вас книжки такой? — спросил он.