Юлия Николаевна уже все решила. Когда она закончила работу над переводом, она ничего не сказала об этом Глафире Кирилловне, чтобы встречаться по-прежнему с Люнерье, без препятствий и безо всякой опеки.

Но тётка, хотя и поздно, стала догадываться о чем-то сама.

— Юля, мне кажется, ты отдаешь этой книге столько души, что можно бы меньше, — строго сказала Глафира Кирилловна.

Когда однажды после ночного отсутствия Юля вернулась домой, ее ожидал сюрприз: за ней приходили из больницы, тетке стало известно, что ночное дежурство Юлии — ложь…

— А вы не знаете, что творится в Москве? Где вы живёте?! — нашлась Юля. — Вчера полиция всех хватала на улице. Меня тоже взяли, но, слава богу, я ускользнула…

Это было как раз в воскресенье десятого февраля.

Юлия обещала, что в тот же вечер вернется к Гастону, но когда она собралась уходить, тетка встала, как каменная стена, на ее пути.

— Не пой-дёшь! — отчеканила она твёрдо и властно.

— А я как раз хотела сказать, что не вернусь. Я буду искать себе комнату, — возразила Юля.

— Эт-то ещё что такое, madame?! Что за выдумки?! Ты совсем собралась переехать к французу?! — началатётка.

— Вы ошиблись. Я просто хочу сказать, что профессор связан с такими кругами… — пролепетала Юлия.

Прошло уже несколько дней после того, как Аночка сказала Юлии о связи профессора с зубатовской организацией, но она не начинала неприятного разговора с теткой, чтобы избегнуть каких бы то ни было разговоров и чтобы не позволить отвлечь себя от единственного, что её могло радовать и волновать, — от её Гастона.

— С какими это «такими кругами»? — строго спросила тётка.

— Но все говорят… Я не хочу повторять… — пробормотала Юлия, понимая, что именно вот этот разговор отвлечёт Глафиру Кирилловну.

— Что говорят? Я спрашиваю, и ты обязана отвечать! — настойчиво заявила тетка. — Что говорят?!

— Говорят, что профессор… спутался с жандармерией и охранкой, что он читает лекции в этом, в зубатовском союзе и что честные люди скоро совсем перестанут ходить к вам…

— Это какая-то злостная инсинуация! — воскликнула эмоциональная Глафира Кирилловна. — Все знают отлично, что Платон Христофорович конституционалист, либерал. Разумеется, не революционер, но он ненавидит абсолютизм. Тут, мой друг, происходит какое-то malentendu, [49] непонимание! Если они его вовлекли обманом, то надо его спасти! Я просто больше его не пущу на эти самые чтения. Попросту не пущу! — волновалась тётка. — А тебя не пущу никуда искать комнату! Ты что, матушка, хочешь меня опозорить? Ты хочешь наш дом оскандалить?!

Охваченная волнением за мужа, который и в самом деле попал по легкомыслию на жандармскую удочку, испуганная за репутацию своего дома, экспансивная, способная отдаваться всегда лишь чему-нибудь одному со всем пылом сердца, супруга профессора Лупягина была уже не в состоянии думать о своей племяннице и о её увлечении французом.

Перевод романа был принят с восторгом редакцией, и это окончательно решило вопрос о сроке отъезда в Париж…

Юлия Николаевна написала об этом мужу с таким расчетом, чтобы по получении её письма Баграмов не мог бы уже застать её в Москве, даже если бы тотчас ринулся, чтобы ее удержать.

Получив гонорар за книгу, Юлия Николаевна думала сделать кое-какие покупки, но потом отказалась. Зачем? Она будет в Париже и купит все там… Она уже представляла себе, как будет ходить по магазинам мод в сопровождении Гастона и как они будут покупать все вместе, советуясь о каждой безделице и с радостью изучая вкусы друг друга, и потом она будет в спальне примерять перед ним маленькие интимные обновки…

«С тех пор, как Беатриса ощутила на губах солоноватый и сладостный вкус его поцелуя, — она забыла свой горб. Она перестала быть маленькой улиткой. Теперь это была прекрасная Беатриса, та самая, которая тайно улыбалась ей по утрам из стекла за решеткой пречистой девы. Она хотела быть бесстыдной, хотела, чтобы он скорее пришёл и снова касался губами её лица, шеи, груди, а она лежала бы, обессиленная своим неожиданным счастьем…» — перечитывала Юлия Николаевна, когда оставалась одна, чтобы даже и в одиночестве не расставаться с Гастоном.

Как воин, несущий тяжесть проигранного сражения за спиною, в солдатском ранце, Аночка ощущала боль того бесконечно длинного дня осады университета полицией и своих бесплодных метаний по городу. День за днем проходили теперь только в том, чтобы узнавать об арестах и высылке большинства друзей.

Возвращаясь домой после лекций, Аночка пыталась взять книгу, читать, но страницы перелистывались без всякого смысла. Лекции тоже утратили интерес. Галя Косенка и Лидочка приходили к Аночке в таком же, как и она, состоянии растерянности, с ощущением утраченного содержания жизни. Теперь им, бойцам, лишенным оружия и союзников, было, как им казалось, тяжелее, чем тем, кого отвезли в тюрьму… Они оставались на воле. Но что было делать теперь в одиночку, когда враг царил всюду, торжествуя свою победу над ними, даже не замечая их бледного существования, их ненависти, негодования и отчаяния!

Аудитории, читальные залы, улицы города, разговоры обывателей в вагонах конки — все было прежнее. В театрах продолжались спектакли, у «Яра» и по другим ресторанам объявлялись в газетах и на афишах блины, по улицам мчались масленичные тройки разряженных лентами лошадей с бубенцами и колокольчиками, а из саней раздавался хохот, цыганское пение; купеческая и чиновничья Москва праздновала чтимую с древних времен неделю обжорства и пьяного смеха. В газетах печатались сообщения о продолжении кровопролитие в Южной Африке, при этом архиподлейший редактор «Московских ведомостей» сочувственно сокрушался об участи буров, негодовал по адресу англичан, но ни слова, ни строчки не было сказано о бесстыдном погроме университета, учиненном жандармами и казаками после того, как оттуда угнали в Бутырки студентов…

Аночку охватывала тоска, усиленная беспокойными мыслями о Володе, который, может быть, где-то в сибирской глуши умирал от страшной болезни. Аночке почему-то казалось, что там непременно должна свирепствовать сибирская язва.

Когда Клавуся ей объявила, что вечером к ним соберутся друзья на блины, Аночка сказала ей, что, к сожалению, не сможет принять любезное приглашение Бурминых, так как вечером обещала быть у больной подруги.

— Аиочка, у тебя какая-то личная драма. Я вижу, что ты все время в слезах, — сказала Клавуся. — Ну, признавайся же, девочка, ну! — поощрила она. — Не пишет? Забыл? А может быть, он нездоров!.. Знаешь, после блинов я прибегу к тебе на диванчик, как прежде. В последнее время мы как-то с тобой совсем отдалились одна от другой, и мне это очень грустно…

— Хорошо, приходи. Мы, правда, давно уже не говорили с тобой, — согласилась Аночка.

Она ничего не имела против того, чтобы рассеяться болтовней с простодушной Клавусей, но быть на блинах в самодовольной компании Юрия Дмитриевича и его приятелей ей не хотелось. В этот день после лекций она и сама не заметила, как оказалась на Пресне. Она повернула в знакомый кривой переулок и постучала в окошко цветочнице.

Целый вечер мыканья по Москве не прошел Мане даром. Она лежала в постели растрепанная, совсем больная, голос её упал, она говорила шепотом. Саша с утра уходил на работу, и некому было даже подать ей воды, согреть чаю.

— Антон обещался зайти, да вот… не пришёл… Должно, сам-то… — сказала Маня и, не окончив, закашлялась.

— Доктора надо, Маня. Эх, зачем я только взяла тебя с собой тогда! — сокрушенно сказала Аночка, пытаясь прибрать, навести хоть немного порядок в каморке.

— А я и без доктора окочурюсь, на что мне! — сказала цветочница. — Да ты не жалей, что взяла с