— Возьми. Я куплю себе новую. Да смотри, не наступи на мусор.

До чего же приятно было снова заняться уборкой! Она знала точно, где прячется пыль. Мягкая, серая, довольная собой пыль пряталась в уголках и думала, что лежит в полной безопасности, ха-ха! Большая метла Филифьонки перевернула все вверх дном, вымела личинки моли, пауков, сороконожек и прочих ползучих, и прекрасные реки горячей воды с мыльной пеной унесли все это. Немало пришлось побегать с ведрами, но до чего же было весело.

— Люблю, когда женщины делают уборку, — заявил Онкельскрут. — Вы предупредили Филифьонку, чтобы она не трогала платяной шкаф предка?

Но платяной шкаф был уже вымыт, к тому же вдвое старательнее, чем все прочие вещи. Нетронутым оставалось только зеркало на внутренней стороне шкафа, и оно тускло светилось.

Постепенно все вовлеклись в уборку, кроме Онкельскрута. Носили воду, выколачивали ковры, натирали пол. Каждый взялся мыть по окну, а когда все проголодались, то пошли в кладовку и съели остатки вечернего пиршества. Филифьонка ничего не стала есть, она ни с кем не разговаривала, у нее не было на это времени и желания! Она то и дело насвистывала, легкая и гибкая, она носилась как ветер, ей хотелось как бы наверстать упущенное, восполнить то потерянное время, когда ею овладевали одиночество и страх.

«Что это было со мной? Я сама была каким-то большим серым клубком пыли… С чего бы это?» Этого она никак не могла вспомнить.

Итак, великолепный день генеральной уборки подошел к концу. К счастью, дождя в этот день не было. Когда спустились сумерки, все уже было расставлено по своим местам, все было чистым, блестящим, и дом удивленно смотрел во все стороны только что вымытыми оконными стеклами. Филифьонка сняла с головы платок и повесила на вешалку мамин передник.

— Вот так, — вздохнула она. — А теперь я поеду домой и наведу у себя порядок. Давно пора.

Они сидели на веранде все вместе, было очень холодно, но предчувствие скорого расставания, скорых перемен удерживало их, не давало расходиться.

— Спасибо тебе за уборку, — сказал хемуль с искренним восхищением.

— Не за что меня благодарить, — ответила Филифьонка. — Иначе я и не могла поступить. И ты могла бы сделать то же самое. Я тебе говорю, Мюмла.

— Ведь вот что странно, — продолжал хемуль, — иногда мне кажется, будто все, что мы говорим и делаем, все, что с нами происходит, уже было с нами когда-то, а? Вы понимаете, что я хочу сказать? Все на свете однообразно.

— А почему все должно быть разнообразным? — спросила Мюмла. — Хемуль — всегда хемуль, и с ним случается всегда одно и то же. А с мюмлами иногда случается, что они быстренько уезжают, чтобы им не пришлось делать уборку! — Она громко засмеялась и похлопала себя по коленкам.

— Неужто ты никогда не переменишься? — спросила Филифьонка с любопытством.

— Да уж надеюсь! — ответила Мюмла.

Онкельскрут переводил взгляд с одной на другую, он очень устал от уборки и от их пустой болтовни.

— Здесь холодно, — сказал он. Потом с трудом поднялся и пошел в дом.

— Вот-вот выпадет снег, — заметил Снусмумрик.

На следующее утро пошел первый снег. Маленькие и твердые снежинки выбелили все вокруг. Сильно похолодало. Филифьонка и Мюмла простились с остальными гостями на мосту. Онкельскрут еще не проснулся.

— Это было очень полезное время, — сказал хемуль. — Я надеюсь, что мы когда-нибудь соберемся вместе с семьей муми-троллей.

— Да, да, — рассеянно ответила Филифьонка. — Во всяком случае, скажите, что фарфоровая ваза от меня. Кстати, какой марки эта губная гармошка?

— «Гармония-2», — сказал Снусмумрик.

— Счастливого пути, — пробормотал хомса Тофт.

А Мюмла добавила:

— Поцелуй Онкельскрута в мордочку. Да не забудь, что он любит огурцы и что речку называет ручьем!

Филифьонка взяла свой чемодан.

— И следите за тем, чтобы он принимал лекарства, — строго приказала она. — Хочет он того или нет. Сто лет — не шуточки. Иногда можете устраивать вечеринки.

Филифьонка пошла вперед по мосту, не оглядываясь, не зная, идет ли за ней Мюмла. Они исчезли в снежной завесе, окутанные печалью и облегчением, которые всегда сопровождают расставание.

Снег шел весь день, стало еще холоднее. Побелевшая земля, отъезд Филифьонки и Мюмлы, чисто вымытый дом наложили на этот день отпечаток неподвижности и задумчивости. Хемуль стоял и глядел на свое дерево, потом отпилил дощечку, положил ее на землю. Потом просто стоял и смотрел по сторонам. Несколько раз он входил в дом и постукивал по барометру.

Онкельскрут лежал на диване в гостиной и думал о том, как все переменилось. Мюмла была права. Он вдруг обнаружил, что ручей это не ручей, а извилистая, бурная река с заснеженными берегами. Он больше не хотел удить рыбу. Он положил себе на голову бархатную подушку и стал вспоминать о том веселом времени, когда в ручье водилось много рыбы, а ночи были теплые и светлые и когда все время случалось что-нибудь интересное. Приходилось бегать прямо-таки до ломоты в костях, чтобы успеть за всем уследить, а спать и вовсе было некогда, разве что прикорнуть ненадолго, а как весело он смеялся тогда… Онкельскрут встал, чтобы побеседовать с предком.

— Привет, — сказал он, открыв дверцу шкафа. — Снег идет. Почему это теперь нет ничего интересного, а только так, одни пустяки? Куда подевался мой ручей? — Онкельскрут замолчал, ему надоело говорить с тем, кто никогда не отвечает на вопросы.

— Ты слишком стар, — сказал Онкельскрут и постучал тростью. — А теперь, когда пришла зима, ты еще больше состаришься. Зимой всегда ужасно стареешь, — и Онкельскрут взглянул на своего друга и еще подождал.

Все двери верхнего этажа были распахнуты в пустые, начисто вымытые комнаты, воздух был чист и свеж, уютного легкого беспорядка как не бывало, ковры расположились строгими серьезными прямоугольниками, и на всем лежал отпечаток холода и снежного зимнего света.

Онкельскрут почувствовал себя всеми забытым и закричал:

— Что? Скажи хоть что-нибудь!

Но предок не отвечал, он стоял в своей не по росту большой пижаме и молча таращил на Онкельскрута глаза.

— Вылезай из своего шкафа, — строго сказал Онкельскрут. — Они тут все переделали по-своему, и теперь только мы с тобой знаем, как все выглядело сначала! — И Онкельскрут довольно сильно ткнул предка тростью в живот. Послышался звон разбитого стекла — старое зеркало треснуло и рассыпалось; только в одном длинном узком осколке Онкельскрут успел заметить озадаченное выражение лица предка, но и эта зеркальная полоска тут же упала, и на Онкельскрута глядел теперь лишь коричневый лист картона, который не мог ему сказать вовсе ничего.

— Вот оно что, — пробормотал Онкельскрут и пошел не оглядываясь. Он был очень рассержен.

Онкельскрут сидел на кухне у плиты и, глядя на огонь, размышлял. За столом в кухне сидел хемуль, а перед ним была разложена груда чертежей.

— Тут что-то не так со стенами, — сказал хемуль. — Они получаются какие-то кривые и все время рушатся. Их просто невозможно приспособить к веткам.

«Может, он залег в спячку?» — думал о своем Онкельскрут.

— Собственно говоря, — продолжал хемуль, — собственно говоря, не очень-то приятно быть запертым в четырех стенах. Просто так сидеть на дереве, пожалуй, приятнее, ночью можно озираться по сторонам и видеть, что творится вокруг, не правда ли?

— Наверное, важные события происходят весной, — сказал Онкельскрут сам себе.

— Что ты говоришь? — спросил хемуль. — Правда, так будет лучше?

— Нет, — отвечал Онкельскрут, хотя не слышал, о чем говорит хемуль. Наконец-то он понял, что ему