деревьями, дышим воздухом снисходительной дружбы и жизнелюбия. Минута молчания!

— Ты сказал полминуты! — пробормотал Онкельскрут и стал считать секунды. Все встали и подняли рюмки, момент был торжественный. «Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, — считал Онкельскрут, у него в тот день немного устали ноги. — Эти секунды должны бы быть моими собственными, ведь праздник-то, во всяком случае, мой, а не семьи муми-троллей. Им-то хорошо, у них живот не болит». Он был недоволен, что предок опаздывал.

В то время, как гости стояли, застыв на минуту в честь семьи муми-троллей, снаружи, откуда-то вроде бы с кухонной лестницы, донеслось странное шуршание, словно кто-то крался, шаря руками по стене дома. Филифьонка бросила быстрый взгляд на дверь — она была заперта на щеколду — и встретилась глазами с хомсой. Они оба подняли мордочки и молча принюхались.

— Я предлагаю тост! — воскликнул хемуль. — Выпьем за хорошую дружбу!

Гости отпили вино из рюмочек, рюмки были малюсенькие и очень красивые — на ножках, с полосочкой по краям. Потом все уселись.

— А теперь, — сказал хемуль, — программу продолжает самый неприметный из нас. Последний будет выступать первым, не правда ли, это справедливо, а, хомса Тофт?

Хомса открыл книгу почти в самом конце и начал читать. Он читал довольно тихо, делая паузы перед длинными словами. «Стр. 227. То, что форма существования вида, который мы пытаемся реконструировать, сохраняет характер травоядного в чисто физиологическом плане и одновременно его отношение к внешнему миру становится все более агрессивным, можно считать явлением исключительным. Что касается обострения внимания, быстроты движений, силы и прочих охотничьих инстинктов, сопровождающих обычно развитие плотоядных, то таких изменений не произошло. На зубах наблюдаются тупые жевательные поверхности, когти чисто рудиментарные, зрение слабое. Размеры его, однако, увеличились поразительно, что, говоря откровенно, может причинить неприятности особи, в течение тысячелетий дремавшей в укромных щелях и пустотах. В данном случае мы, к нашему изумлению, наблюдаем форму развития, соединяющую в себе все признаки вегетарианца с чертами ленивого простейшего, наделенного слабо выраженной и абсолютно необъяснимой агрессивностью».

— Какое там последнее слово? — спросил Онкельскрут. Он все время сидел, приложив лапу к уху. Со слухом у него было все в порядке, пока он знал, что будет сказано.

— «Агрессивностью» — довольно громко ответила Мюмла.

— Не кричи, я не глухой, — машинально сказал Онкельскрут, — а что это такое?

— Когда кто-нибудь очень злится, — пояснила Филифьонка.

— Ага, — сказал Онкельскрут, — тогда мне все ясно. Нам еще что-нибудь прочитают или, наконец, начнутся выступления? — Он начал волноваться за предка. — «Может, у него ноги устали, может, ему по лестнице не спуститься? Может, он обиделся, а может, просто уснул? Во всяком случае, что-то стряслось, — сердито думал Онкельскрут. — Эти старики просто невозможные, когда им перевалило за сто. И невежливые к тому же…»

— Мюмла! — протрубил хемуль. — Позвольте представить Мюмлу!

Мюмла ступала по полу застенчиво, но с большим достоинством. Ее распущенные волосы доставали до колен, видно было, что она вымыла их прекрасно. Мюмла быстро кивнула Снусмумрику, и он заиграл. Он играл очень медленно, Мюмла подняла руки и закружилась, делая маленькие неуверенные шажки. Шуу- шуу-тиделиду — выводила губная гармошка, незаметно звуки слились в мелодию, зазвучали веселее, и Мюмла закружилась быстрее, кухня наполнилась музыкой и движениями, а длинные рыжие волосы казались летающим солнцем. Какое это было великолепное зрелище! Никто не заметил, что огромный и тяжелый зверь бесцельно ползал вокруг дома — один круг, другой, третий… не зная, что ему здесь надо. Гости отбивали такт и пели: тиделиду-тиделиду. Мюмла скинула сапожки, сбросила на пол свой платок, бумажные гирлянды покачивались над теплой плитой, все хлопали лапами. Вот Снусмумрик издал громкий возглас, и номер закончился.

Все закричали: «Браво! Браво!», а хемуль даже с искренним восхищением сказал: «Огромное спасибо».

— Не за что! — Мюмла смеялась, гордая и довольная. — Меня всегда тянуло к танцам. Я не могла без них. И вам надо было ко мне присоединиться.

Филифьонка встала.

— «Не могу» и «надо» — разные вещи, — сказал она.

Все взялись за свои рюмочки, думая, что за этим последует тост. Но обошлось без тоста, и все стали кричать, чтобы Снусмумрик сыграл еще. Только Онкельскрута больше ничего не интересовало, он сидел и сворачивал свою салфетку, она становилась все более твердой и маленькой. Скорее всего, предок обиделся. Почетного гостя нужно привести на праздник, прежде так было принято. Да, они поступили скверно.

Вдруг Онкельскрут поднялся и ударил лапой по столу.

— Мы поступили очень плохо, — сказал он. — Начали праздник без почетного гостя, не помогли ему спуститься с лестницы. Вы слишком поздно родились и не имеете никакого понятия об этикете. Вы за всю свою жизнь не видели ни одной шарады! Я спрашиваю вас, что за вечер без шарад? Слушайте, что я вам говорю! На таком вечере каждый должен показать самое лучшее, на что он только способен. И я сейчас покажу вам предка. Он не устал. Ноги у него не больные. Но он рассержен!

Пока Онкельскрут говорил, Филифьонка успела потихоньку подать каждому горячие бутерброды с сыром. Онкельскрут проводил взглядом каждый бутерброд, поглядел, как он шлепался в тарелку, и громко крикнул:

— Ты мешаешь мне выступать!

— Ах, извини, — сказала Филифьонка, — но ведь они горячие, только что из духовки…

— Да берите свои бутерброды, — нетерпеливо продолжал Онкельскрут, — только держите их за спиной, чтобы еще сильнее не обидеть предка, и поднимите бокалы, чтобы выпить за него.

Филифьонка подняла выше бумажный фонарик, а Онкельскрут открыл дверцу шкафа и низко поклонился. Предок ответил ему таким же поклоном.

— Я не собираюсь представлять их тебе, — сказал Онкельскрут. — Ты все равно забудешь, как их зовут, да это вовсе не так важно. — Он протянул к нему свою рюмку, и она зазвенела.

— Ничего не понимаю! — воскликнул хемуль. Мюмла наступила ему на ногу.

— Теперь вы чокнитесь с ним, — сказал Онкельскрут и отошел в сторону. — Куда он подевался?

— Мы слишком молодые, чтобы чокаться с ним, — заявила Филифьонка, — он может рассердиться…

— Давайте крикнем «ура!» в его честь! — воскликнул хемуль. — Раз, два, три… Ура! Ура! Ура!

Когда они возвращались в кухню, Онкельскрут повернулся к Филифьонке и сказал ей:

— Не такая уж ты молоденькая.

— Да, да, — рассеяно отвечала Филифьонка.

Она подняла свою длинную мордочку и принюхалась. Затхлый запах, отвратительный запах гнили. Она взглянула на Тофта, а он отвернулся в сторону и подумал: «Электричество».

Как приятно снова вернуться в теплую кухню!

— А сейчас я бы хотел поглядеть на фокусы, — заявил Онкельскрут. — Может кто-нибудь из вас достать кролика из моей шляпы?

— Нет, сейчас будет мой номер, — с достоинством сказала Филифьонка.

— А я знаю, что будет! — воскликнула Мюмла. — Ужасная история про то, как один из нас выйдет из кухни и его съедят, потом другой выйдет и тоже будет съеден…

— Сейчас вы увидите театр теней, — невозмутимо объявила Филифьонка, — представление называется «Возвращение».

Она подошла к плите и повернулась к ним спиной. Повесила большую простыню на шест для сушеных хлебцев под потолком. После этого поставила лампу за простыней на дровяной ларь, обошла кухню и погасила один за другим фонарики.

— А когда свет снова зажгли, был уже съеден и последний, — пробормотала Мюмла.

Хемуль шикнул на нее. Филифьонка уже исчезла за простыней, белевшей в темноте. Все смотрели и ждали. Медленно и тихо, будто шепот, зазвучала музыка Снусмумрика. И вот по белому полотну поплыла