пойду, порыбачу, и если поймаю еще одну рыбу, съем ее один. — И пошел, не сняв с шеи салфетку.

— Спасибо за обед, — поблагодарил хомса и шаркнул лапкой.

А Снусмумрик вежливо добавил:

— Пудинг был очень вкусный.

— Я рада, что тебе понравился, — сказала Филифьонка рассеяно. Она думала о другом.

Снусмумрик зажег свою трубку и медленно направился вниз к морю. В первый раз он почувствовал себя одиноким. Подойдя к купальне, он распахнул узкую рассохшуюся дверь. Пахнуло плесенью, водорослями и летним теплом. Запах наводил тоску.

«Ах дома! — подумал Снусмумрик. Он сел на крутую лесенку, ведущую к воде. Перед ним лежало море, спокойное, серое, без единого островка. — Может, не так уж трудно найти Муми- тролля и вернуть домой. Острова есть на карте. Но зачем? — думал Снусмумрик. — Пусть себе прячутся. Может, они хотят, чтобы их оставили в покое».

Снусмумрик больше не искал пять тактов, решив, что они придут сами, когда захотят. Ведь есть и другие песни. «Может быть, я поиграю немного сегодня вечером», — подумал он.

Стояла поздняя осень, и вечера были очень темные. Филифьонка не любила ночь. Нет ничего хуже — смотреть в полный мрак, это все равно что идти в неизвестность совсем одной. Поэтому она всегда быстро- быстро выставляла ведро с помоями на кухонное крыльцо и захлопывала дверь.

Но в этот вечер Филифьонка задержалась на крылечке. Она стояла, вслушиваясь в темноту. Снусмумрик играл в своей палатке. Это была красивая и странная мелодия. Филифьонка была музыкальна, хотя ни она сама, ни другие об этом не знали. Она слушала затаив дыхание, забыв про страх. Высокая и худая, она отчетливо выделялась на фоне освещенной кухни и была легкой добычей для ночных страшилищ. Однако ничего с ней не случилось. Когда песня умолкла, Филифьонка глубоко вздохнула, поставила ведро с помоями и вернулась в дом. Выливал помои хомса.

Сидя в чулане, хомса Тофт рассказывал: «Зверек притаился, съежившись, за большим горшком у грядки с табаком для Муми-папы и ждал. Он ждал, когда станет наконец большим, когда не надо будет огорчаться и ни с кем считаться, кроме себя самого. Конец главы».

Само собой разумеется, что ни в маминой, ни в папиной комнатах никто не спал. Окно маминой комнаты выходило на восток, потому что она очень любила утро, а папина комната была обращена на запад — он любил помечтать, глядя на вечернее небо.

Однажды в сумерках хемуль прокрался в папину комнату и почтительно остановился в дверях. Это было небольшое помещение со скошенным потолком — прекрасное место для уединения. Голубые стены комнаты украшали ветки странной формы, на одной стене висел календарь с изображением разбитого корабля, а над кроватью была помещена дощечка с надписью: «Хайг. Виски». На комоде лежали забавные камешки, золотой слиток и множество всяких мелочей, которые оставляешь, если собираешься в дорогу. Под зеркалом стояла модель маяка с остроконечной крышей, маленькой деревянной дверью и оградой из латунных гвоздей под фонарем. Тут был даже переносной трап, который Муми-папа сделал из медной проволоки. В каждое окошечко он вклеил серебряную бумажку.

Хемуль внимательно разглядывал все это, и все попытки вспомнить Муми-папу были напрасными. Тогда хемуль подошел к окну и поглядел на сад. Ракушки, окаймлявшие мертвые клумбы, светились в сумерках, а небо на западе пожелтело. Большой клен на фоне золотого неба был черный, будто из сажи. Хемулю представлялась такая же картина в осенних сумерках, что и Муми-папе.

И тут же хемуль понял, что ему надо делать. Он построит для папы дом на большом клене! Он засмеялся от радости. Ну конечно же — дом на дереве! Высоко над землей, где будет привольно и романтично, между мощными черными ветвями, подальше от всех. На крышу он поставит сигнальный фонарь на случай шторма. В этом домике они с папой будут сидеть вдвоем, слушать, как зюйд-вест колотится в стены, и беседовать обо всем на свете, наконец-то бе-се-до-вать. Хемуль выбежал в сени и закричал: «Хомса!»

Хомса тотчас вышел из чулана.

— Когда хотят сделать что-то толковое, — пояснил хемуль, — то всегда один строит, другой носит доски, один забивает новые гвозди, а другой вытаскивает старые. Понятно?

Хомса молча смотрел на него. Он знал, что именно ему отведена роль «другого».

В дровяном сарае лежали старые доски и рейки, которые семья муми-троллей собирала на берегу. Хомса начал вытаскивать гвозди. Посеревшее от времени дерево было плотное и твердое, ржавые гвозди крепко сидели в нем. Из сарая хемуль пошел к клену, задрал морду вверх и стал думать.

А хомса не разгибая спины продолжал вытаскивать гвозди. Солнечный закат стал желтый, как огонь, а потом стал темнеть. Хомса рассказывал сам себе про зверька. Он рассказывал все лучше и лучше, теперь уже не словами, а картинками. Слова опасны, а зверек приблизился к очень важному моменту своего развития — он начал изменять свой вид, преображаться. Он уже больше не прятался, он оглядывал все вокруг и прислушивался. Он полз по лесной опушке, очень настороженный, но вовсе не испуганный…

— Тебе нравится вытаскивать гвозди? — спросила Мюмла за его спиной. Она сидела на чурбане для колки дров.

— Что? — спросил хомса.

— Тебе не нравится вытаскивать гвозди, а ты все же делаешь это. Почему?

Хомса смотрел на нее и молчал. От Мюмлы пахло мятой.

— И хемуль тебе не нравится, — продолжала она.

— Разве? — возразил хомса и тут же стал думать, нравится ему хемуль или нет.

А Мюмла спрыгнула с чурбана и ушла. Сумерки быстро сгущались, над рекой поднялся туман. Стало очень холодно.

— Открой! — закричала Мюмла у кухонного окна. — Я хочу погреться в твоей кухне!

В первый раз Филифьонке сказали «в твоей кухне», и она тут же открыла дверь.

— Можешь посидеть на моей кровати, — разрешила она, — только смотри, не изомни покрывало.

Мюмла свернулась в клубок на постели, втиснутой между плитой и мойкой, а Филифьонка нашла мешочек с хлебными корочками, которые семья муми-троллей высушила для птиц, и стала готовить завтрак. В кухне было тепло, в плите потрескивали дрова, и огонь бросал на потолок пляшущие тени.

— Теперь здесь почти так же, как раньше, — сказала Мюмла задумчиво.

— Ты хочешь сказать, как при Муми-маме? — неосторожно уточнила Филифьонка.

— Вовсе нет, — ответила Мюмла, — это я про плиту.

Филифьонка продолжала возиться с завтраком. Она ходила по кухне взад и вперед, стуча каблуками. На душе у нее вдруг стало тревожно.

— А как было при Муми-маме?

— Мама обычно посвистывала, когда готовила, — сказала Мюмла. — Порядка особого не было. Иной раз они брали еду с собой и уезжали куда-нибудь. А иногда и вовсе ничего не ели. — Мюмла закрыла голову лапой и приготовилась спать.

— Уж я, поди, знаю маму гораздо лучше, чем ты, — отрезала Филифьонка.

Она смазала форму растительным маслом, плеснула туда остатки вчерашнего супа и незаметно сунула несколько сильно переваренных картофелин. Волнение закипало в ней все сильнее и сильнее. Под конец она подскочила к спящей Мюмле и закричала:

— Если бы ты знала, что мне известно, ты не спала бы без задних лап!

Мюмла проснулась и молча уставилась на Филифьонку.