есть здесь коптильня? Может ли кто-нибудь приготовить эту рыбу как следует?

— Филифьонка! — сказал Снусмумрик и засмеялся. — Одна только Филифьонка может приготовить твою рыбу.

На стук филифьонка высунула свою дрожащую мордочку и пошевелила усиками. Она впустила Снусмумрика, задвинула засов и прошептала: «Мне кажется, я справилась».

Снусмумрик кивнул, он понял, что она имеет в виду не грозу.

— Онкельскрут впервые поймал рыбу, — сказал он. — Правда ли, что только хемули умеют ее готовить?

— Конечно, нет! — воскликнула Филифьонка. — Только филифьонки умеют готовить рыбные блюда, и хемулю это известно.

— Но навряд ли ты сумеешь сделать так, чтобы ее хватило на всех, — с грустью возразил Снусмумрик.

— Вот как? Ты так думаешь? — возмутилась Филифьонка и бесцеремонно выхватила у него из лап окуня. — Хотела бы я видеть ту рыбку, которую не смогла бы разделить на шесть персон! — Она распахнула кухонную дверь и сказала серьезным тоном: — А теперь уходи, я не люблю, когда мне мешают во время готовки.

— Ага! — воскликнул Онкельскрут, подглядывавший в дверную щель. — Стало быть, она может готовить! — и вошел в кухню.

Филифьонка опустила рыбу на пол.

— Но ведь сегодня день отца! — пробормотал Снусмумрик.

— Ты уверен в этом? — спросила Филифьонка с сомнением в голосе. Она строго посмотрела на Онкельскрута и спросила: — А у тебя есть дети?

— Нет ни одного ребенка! Я не люблю родственников. У меня есть только правнуки, но их я забыл.

Филифьонка вздохнула.

— Почему никто из вас не может вести себя нормально? С ума сойти можно в этом доме. Уходите оба отсюда и не мешайте мне готовить ужин.

Оставшись одна, она задвинула засов и очистила окуня, забыв обо всем на свете, кроме рецепта, как вкуснее приготовить рыбу.

Эта короткая, но страшная гроза сильно наэлектризовала Мюмлу. От волос ее сыпались искры, и каждая маленькая пушинка на ее лапках встала дыбом и дрожала.

«Теперь я заряжена дикостью, — думала она, — и не стану ничего делать. До чего же приятно делать то, что хочешь». Она свернулась на одеяле из гагачьего пуха — как маленькая шаровая молния, как огненный клубок.

Хомса Тофт стоял на чердаке и смотрел в окно; гордый, восхищенный и немного испуганный, он смотрел, как в Долине муми-троллей сверкают молнии.

«Это моя гроза, — думал Тофт, — я ее сделал. Я наконец научился рассказывать так, что мой рассказ можно увидеть. Я рассказываю о последнем нумулите, маленьком радиолярии, родственнике семейства Протозоя… Я умею метать гром и молнии, я — хомса, о котором никто ничего не знает».

Он уже достаточно наказал Муми-маму этой грозой и решил вести себя тихо и никому, кроме себя, не рассказывать про нумулита. Ему нет дела до электричества других — у него была своя гроза. Хомсе хотелось, чтобы вся долина была совсем пустой, — тогда у него было бы больше места для мечтаний. Чтобы придать очертания большой мечте, нужны пространство и тишина.

Летучая мышь все еще спала на потолке, ей не было дела до грозы.

— Хомса, иди сюда, помоги-ка мне! — донесся из сада возглас хемуля.

Хомса вышел из чулана. Притихший, с начесанными на глаза волосами, он спустился вниз, и никто не знал, что он держит в своих лапках грозы, бушующие в лесах, тяжелых от дождя.

— Вот это гроза так гроза! Тебе было страшно? — спросил хемуль.

— Нет, — ответил хомса.

Ровно в два часа рыба Филифьонки была готова. Она запрятала ее в большой дымящийся коричневый пудинг. Вся кухня уютно и умиротворенно благоухала едой и стала самым приятным и безопасным местом в мире. Ни насекомые, ни гроза сюда попасть не могли, здесь царила Филифьонка. Страх и головокружение отступили назад, ушли, запрятались в самый дальний уголок ее сердца.

«Какое счастье, — думала Филифьонка, — я больше не смогу заниматься уборкой, но я могу готовить еду. У меня появилась надежда!»

Она открыла дверь, вышла на веранду и взяла блестящий латунный гонг Муми-мамы. Она держала его в лапе и смотрела, как в нем отражалась ее ликующая мордочка, потом взяла колотушку с круглой деревянной головкой, обитой замшей, и ударила: «Динь-дон, динь-дон, динь-дон! — разнеслось по всей долине. — Обед готов! Идите к столу!»

И все прибежали с криком:

— Что такое? Что случилось?

А Филифьонка спокойно ответила:

— Садитесь за стол.

Кухонный стол был накрыт на шесть персон, и Онкельскруту было отведено самое почетное место. Филифьонка знала: он все время стоял у окна и беспокоился, что сделают с его рыбой. А сейчас Онкельскрута впустили в кухню.

— Обед — это хорошо! — сказала Мюмла. — А то сухарики с корицей никак не идут к огурцам.

— С этого дня, — заявила Филифьонка, — кладовая закрыта. В кухне распоряжаюсь я. Садитесь и кушайте, пока пудинг не остыл.

— А где моя рыба? — спросил Онкельскрут.

— В пудинге, — ответила Филифьонка.

— Но я хочу ее видеть! — жалобно сказал он. — Я хотел, чтобы она была целая, я съел бы ее один!

— Фу, как тебе не стыдно! — возмутилась Филифьонка. — Правда, сегодня день отца, но это не значит, что можно быть таким эгоистом.

Она подумала, что иногда нелегко угождать старикам и следовать всем добрым традициям.

— Я не стану праздновать день отца, — заявил Онкельскрут. — День отца, день матери, день добрых хомс! Я не люблю родственников. Почему нам не отпраздновать день больших рыб?

— Но ведь пудинг очень вкусный, — сказал хемуль с упреком. — И разве мы не сидим здесь как одна большая счастливая семья? Я всегда говорил, что только Филифьонка умеет так вкусно готовить рыбные блюда.

— Ха-ха-ха! — засмеялась польщенная Филифьонка. — Ха-ха — ха! — И взглянула на Снусмумрика.

Ели молча. Филифьонка суетилась между плитой и столом: подкладывала еду на тарелки, наливала сок, добродушно ворчала, когда кто-нибудь проливал сок себе на колени.

— Почему бы нам не прокричать «ура!» в честь дня отца? — вдруг спросил хемуль.

— Ни за что, — отрезал Онкельскрут.

— Как хотите, — сказал хемуль, — я только хотел сделать всем приятное. А вы забыли, что Муми-папа тоже отец? — Он серьезно поглядел на каждого из сидевших за столом и добавил: — У меня есть идея: пусть каждый сделает приятный сюрприз к его возвращению.

Все промолчали.

— Снусмумрик может починить мостки у купальни, — продолжал хемуль. — Мюмла может выстирать одежду, а Филифьонка сделает генеральную уборку…

Филифьонка даже уронила тарелку на пол.

— Ни за что! — закричала она. — Я больше никогда не буду делать уборку!

— Почему? — удивилась Мюмла. — Ведь ты любишь наводить чистоту.

— Не помню почему, — ответила Филифьонка.

— Совершенно верно, — заметил Онкельскрут, — нужно забывать обо всем, что тебе неприятно. Ну я