Я пошла на кухню, легла на дровяной ларь и слушала стук дождя по крыше, пока не заснула. Когда я проснулась, дождь прекратился. Я взяла большую красную столовую скатерть и спустилась вниз к баньке. Папа суетился у Песчаной шхеры. Фанни по-прежнему сидела на полке, но кошка убралась восвояси.

Я влезла на ведро и набросила столовую скатерть на дверной косяк, так что она свисала почти до земли. За пределами дома скатерть казалась еще более красной.

— Это занавес, — объяснила я.

Фанни что-то прокудахтала, но не выговорила ни слова.

Я сходила за гонгом и повесила его на гвозде рядом с занавесом. Затем я вынесла из дома все фонари, лампы и подсвечники и расставила их вокруг сцены. Фанни очень внимательно следила за тем, что я делала. Повсюду капало с деревьев, но дождя не было. Тучи стали такими темными, что наступили сумерки.

Когда все было готово, я переоделась принцессой Флоринной. Я нацепила на себя мамину розовую нижнюю юбку и кошкин воскресный бантик и обвязала живот зеленым шелковым галстуком.

Вернувшись, я увидела, что Фанни собрала множество яблок и разложила их кольцом вокруг театра. Они были такими золотистыми, что земля казалась по контрасту почти черной. На небо выплыла еще более темная туча, и я зажгла свечи. Трудно было заставить гореть лампы, но в конце концов и они зажглись. Фонари не хотели гореть вообще.

Кошка прыгала рядом с Фанни, и я дала каждой из них свою театральную программку, а одну положила на папино место.

Затем я встала за занавесом и ударила в гонг. Я подняла занавес и вышла на сцену. Сначала я поклонилась Фанни, потом кошке, и они принялись очень внимательно рассматривать меня.

Я воскликнула:

— Ах! Моя чудесная синяя птица! Лети ко мне! Я ломала руки и бегала туда-сюда, потому что сидела взаперти в башне и ждала принца Амундуса.

Затем я превратилась в Олоферна[23], надула большой живот и пробормотала:

— Неужто это говорит она, оса этакая! Я не я, если не проучу ее.

Снова полил дождь. У Хэльстена появился бегущий домой папа. За Песчаной шхерой лежала в небе узкая золотая полоска. Все свечи погасли под дождем, но лампы продолжали гореть.

Я быстро превратилась в злую королеву и воскликнула:

— Бессовестная! Что? Ты смеешь показаться здесь, на балу, в таком виде? Прочь! Я пылаю от ярости! Вся моя кровь кипит!

Я тут же стала Флоринной и кротко отвечала:

— Слушаю повеление Вашей милости!

Дождь лил все сильнее и сильнее. Кошка начала умываться. Тогда я вдруг вспомнила, как заколдовали принца Амундуса. Кошка Сюсис, черная и ужасная, заползла за печь, а я произнесла:

— Аригида, ригида игида гида! Мирахо! Ира-хо! Ахо! Амундус! Мундус! Индус! Ндус! Дус! С!

Кошка распахнула печную дверцу и зашипела. Тогда Фанни поднялась и начала топать ногами и кричать:

— Аи, аи, аи! Амундус сказал:

— Отпусти меня, отпусти меня, жестокая ты женщина!

А королева спросила:

— Ты хочешь предать Флоринну?

— Аи! Аи! Аи! — кричала Фанни.

На сцене начинают летать совы и семенить старички домовые. Я снова стала Флоринной. Но не успела я вымолвить слово, как Фанни съехала с полка, затопала вокруг сцены и захлопала в ладоши, продолжая кричать свое «Аи! Аи! Аи!»!

— Уходи! — сердито сказала я. — Пьеса еще не окончена. Не надо аплодировать сейчас. Но Фанни меня не слушала.

Она присела на корточки перед печью и стала греть руки. Весь дым выходил через отдушину, так как никакой трубы ведь не было, а печь наполовину сгнила. Фанни продолжала топать ногами и петь свою великую дождевую песню.

— Ослица! — закричала я. — Ты же — публика.

Папа шел лугом. Он остановился и спросил:

— Ну-ка, чем вы тут занимаетесь? Он был крайне удивлен!

— Я играю в театр! — закричала я. — И для тебя тоже! А Фанни все испортила!

Лил дождь, и все лампы погасли. Я сидела и плакала что есть сил.

— Ну-ну! — успокаивал меня папа. — Не принимай это так близко к сердцу.

Он не знал, что сказать, и через некоторое время сообщил:

— Я поймал двухкилограммовую…

— Аи! Аи! Аи! — закричала Фанни.

Я вошла первой в дом и все время плакала, но теперь больше для того, чтобы произвести впечатление. Папа вышел следом за мной и зажег свечу, так как все лампы были в театре. Он показал мне щуку.

— Она красивая! — сказала я, потому что всегда следует высказать свое мнение, если кто-то поймал рыбу.

А потом плакать дальше было уже слишком поздно. Я снова оделась как обычно и мы вместе с папой стали пить чай.

Все время было слышно, как Фанни била и била в гонг и пела свою дождевую песнь. Весь луг был затянут дымовой завесой. Но вот кошка устала и вошла в дом.

— Это Сюсис, — мимоходом рассказала я. — Ее заколдовали и превратили в кошку.

— Что-что? — спросил папа.

— Ерунда, ничего, — ответила я, потому что это было не так уж и важно.

Назавтра Фанни была в очень хорошем настроении.

Дверь баньки рухнула, и занавес лежал в траве. Мы расстелили его на столе веранды и оставили там сохнуть до следующего лета.

Папа любит всех животных на свете, потому что они ему не противоречат. Но больше всего ему нравятся те, что лохматые. И они тоже любят его, потому как знают: им разрешат делать все, что они захотят.

С фру все иначе.

Если они — натурщицы, с которых лепят скульптуры, они становятся женщинами, но пока они фру — это трудно. Они не могут даже позировать, и они слишком много болтают. Мама, естественно, никакая не фру и никогда ею не была.

Однажды в сумерках, когда папа стоял на холме, к нему прямо в объятия влетела летучая мышь. Папа стоял абсолютно неподвижно, и тогда она заползла ему под пиджак и, повиснув там головой вниз, заснула. Папа не шевелился. Мы принесли ему обед, и он ел очень осторожно. Никто не посмел произнести ни слова. Потом мы унесли тарелки, а папа остался стоять на холме, пока не стемнело. Тогда летучая мышь ненадолго вылетела из-под пиджака, а потом снова вернулась к папе.

Но осталась в этот раз совсем ненадолго, это просто был визит вежливости.

В то лето мама готовила кашу или спагетти для Пеллюры каждый день, когда рыба не ловилась в сети. Папа выходил на вершину горы и звал: “Пел-люра, Пеллюра!” И тогда чайка-папа прилетала. Иногда — вместе со своими птенцами. Некая фру утверждала, что Пеллюра вовсе не обыкновенная чайка, а серебристая чайка, пожирающая маленьких птенцов гаги, и папа ненавидел эту фру, до тех пор, пока она не уехала.