Итак, самоистязание на этот раз было кончено. В будущий четверг оно возобновится. И возобновляется оно из года в год, в продолжение всей жизни. Из ордена воющих дервишей нет возврата…

Мы опять были в этом храме. Мы опять присутствовали при этой церемонии от начала до конца. И веяло всё то же нечто, чуждое нам в явлении некоего духа, приютившегося за длинной загородкой. Богу поклоняются на земле на всевозможные лады, — здесь эти люди нашли своеобразный и страшный способ самоуничижения перед Богом: посредством воя. Звуки, которые они издают, сами по себе уже достаточны, чтобы воплотить весь срам человеческий. А к ним присоединяются ещё кривлянье, искажение лица. Вой — не крик, никто не может издать воя, не делая гримас, а когда вой уже переходит на степень безумия, лица принимают образы рыб, зверей, химер. Воющие дервиши насмерть убили в себе всякую стыдливость. Секта самобичующихся стегала себя кнутами, это было проявлением исключительно бедного нрава и исключительно неуклюжей воли. Она и не снискала ни малейшего сочувствия в мире; напротив, у женщин и детей это вызывало слёзы. Симеон Столпник своим пнём заслужил уважение всего мира[18].

Самоистязание воющих дервишей является тоже актом воли, только воли до крайности обострённой: их орден требует в жертву Богу проявление всякой утончённой стыдливости, его члены должны делать из себя посмешище. Всё это могла создать только богатейшая, утончённейшая фантазия Востока. Пока дервиши выли, их братья и сёстры сидели и смотрели на них. Среди зрителей были, между прочим, и турки, которые подсмеивались. Но дервиши вели свою борьбу — борьбу, целью которой было только самоуничижение и, кроме этой борьбы, знать ничего не хотели. Они испускали вой прямо редкостный, чисто образцовый; они втягивали воздух в себя, чтобы взвыть диссонансом, навыворот. Но тогда у них были кошачьи морды.

Богу поклоняются на земле на всевозможные лады. И все поклоняются Богу единственно верным способом, и все поклоняются единственно истинному Богу.

Турки же поклоняются Аллаху.

Аллах-иллаха-иль-Аллах.

Сегодня пятница. Султан отправляется в церковь.

Вся задача том, чтобы получить доступ к торжественной церемонии. Не в мечеть, где его величество со свитой бывает один, а на представление перед мечетью, на зрелище восточного парада.

Целых два дня хлопотали мы о том, чтобы достать этот пропуск, и в посольстве теперь вручили нам письмо, которое должно открыть перед нами заветные двери.

Мы едем в самом обыкновенном наёмном экипаже, но на козлах у нас сидит слуга наш грек, который обязан поддерживать всевозможную помпу: открывать нам дверцу экипажа, выступать впереди и указывать дорогу, носить наши пальто на руке, шёлковой подкладкой вверх. Люди, встречающиеся нам, не обращают на нас никакого внимания, они и не подозревают, что мы сидим с письмом в кармане к его сиятельству господину церемониймейстеру, или хотя бы только к его «aide»[19], а мало ли что может выйти из этого.

Военная музыка оживляет наше бесконечное путешествие: то в той, то в другой улице раздаются трубы. Мы замечаем, что конные офицеры быстрее движутся под музыку, учёные полковые лошади так и ходят от радости при звуках труб и танцуют, раздувая ноздри, когда бьёт барабан.

— Вот перед нами летний дворец султана, — говорит проводник, когда мы проезжаем золочёные ворота. Мы подъезжаем к огромной стене, и проводник говорит:

«А вот гарем султана». Стена в двести футов вышины, за ней виднеются башни нескольких дворцов, возвышающихся над ней. Гарем очень велик.

Турецкий султан, в силу обычая, имеет «право на триста жён». И мы, западные европейцы, верим, что у него их так много. Уж такой он сластолюбец.

Но прежде всего нужно принять во внимание, что султан Турции не имеет права вступать в брак. Основание этому закону было положено ещё в татарской палатке, когда султан был главным военачальником. Его могущество ничем не могло быть ограничено, он не мог владеть чем-нибудь, а всем и всеми. Отцы его тоже не были женаты, сам султан был сыном рабыни.

Во-вторых, у него есть одна супруга: та, которая уже сделалась матерью будущего султана. Эта рабыня узаконяется и окружается всевозможными правами и почётом, которых никакая турецкая власть не может отнять у неё. Ну, как же можно себе представить, чтобы эта женщина, обладающая огромным могуществом, потерпела двести девяносто девять соперниц! Плохо знают в таком случае человеческую натуру вообще и восточных женщин в частности, как говорят ориенталисты. Это уж другое дело, если на Востоке тоже процветает система любимых жён, и даже в более широких размерах, потому что она разрешается самим пророком, но уже во всяком случае такая любимая жена не станет равнодушно наблюдать за возникновением других, разделяющих с нею любовь её супруга, а потому надо думать, что число их остаётся ограниченным. Вамбери[20], знающий Восток вдоль и поперёк, даёт нам полную возможность сравнить это положение вещей с тем, какое мы видим среди европейских монархов.

В-третьих, надо заметить, что гарем занят вовсе не «жёнами» султана, а служит общежитием для всех дам царствующего дома, с их рабынями и служанками рабынь — девочками-подростками. Это, прежде всего, гарем покойного султана. Содержится он наследниками покойного. Таким образом, там проживают мать султана, его сёстры, тётки и племянницы с рабынями и служанками рабынь, которых сотни. Гарем Абдул-Меджида[21] был в своё время притчей во языцех, в нём было две, а некоторые утверждают, даже четыре тысячи женщин, и поглощал он неслыханные суммы ежегодно. Мог ли он быть иначе так велик, и как бы он мог не поглощать огромных сумм? У одной казначейши матери султана было пятьдесят рабынь, из которых у каждой была одна или две служанки.

Какое влияние оказывает на народ такая чудовищная вещь, как система фавориток при дворе? Ведь Турция должна бы быть доведена ею до полного разложения. «В тех магометанских странах, какие я знаю, — говорит Вамбери, — едва ли найдётся хоть один глава семьи из тысячи, который воспользовался бы допускаемым законом правом многожёнства. У турок, арабов, персов, афганцев, татар, в общем, многожёнство неслыханно, немыслимо». Это является доказательством немалой культурности, сознательности этих народов. У них многожёнство разрешено, сам пророк не запретил им этой глупости, пророк скорее своим собственным примером поощрял их к этому, однако же истинный турок уклоняется от такого рода удовольствия. Разумеется, содержание многих жён потребовало бы больших расходов. Бедный феллах совершенно лишён возможности так лакомиться. Ну, а высокопоставленные господа, у которых есть средства? А весь средний класс? Наконец все мещане, у которых всё же есть больше того, что требуется ради насущного хлеба? Разве нет очень многих, которые могли бы добывать столько ломтей хлеба, гроздей винограда и фиговой воды, чтобы этим могли просуществовать хоть две жены? А сколько могло бы быть людей настолько глупых, чтобы рассуждать так: «Немногим больше понадобится для трёх, возьму-ка третью!». Третья при том же могла бы есть немножко поменьше, представляла бы собой лишь слабое отражение двух первых и была бы самой худощавой.

Но у бедного феллаха только одна жена, и одна жена у эфенди высшего света. Государь является чуть ли не единственным исключением, — как и в Западной Европе.

Я думаю о том, что бы произошло в средних классах общества в Европе, если бы религия допускала и закон не запрещал бы многожёнства? О, какое восхитительное легкомыслие водворилось бы в домашних и уличных нравах!..

Мы подъезжаем к мечети Хамида и выходим из экипажа. Мы предоставляем греку рассчитаться за экипаж, это уж его обязанность — считать грязную мелкую монету. Экипаж с немцами следует за нами по пятам и тоже останавливается у портала. «Куда они?» — думаю я о немцах и взглядом даю им понять, что дело их безнадёжно. Туда не проберётся первый встречный!

— Сюда! — говорит грек и ведёт нас через обширную площадь. За мечетью возвышается усыпанный