знак того, что он понял. Я убеждён, что мы попадём в какой-нибудь другой Эйюб, но мне приходится сдаться: эти двое стоят передо мной и кивают друг другу, и говорят по-турецки, и составляют заговор.
Затем мы садимся и трогаем.
Мы попадаем в подлинный Эйюб. Я, правда, не видал всего света, но уверен, что в нём есть только один Эйюб. Это священное место. Кучер уже возил сюда путешественников и раньше, он знает, что они хотят видеть, а потому останавливается у больших ворот, откуда легко найти ход к мечети Магомета Второго. Но мы проходим мимо мечети. Большие мечети гораздо лучше на картинах. Они не высоки, — они только обширны. Но обширное здание само по себе ещё ничего собою не представляет. Софийская мечеть — это целый городок по обширности и может вместить чуть не величайшее стадо в мире. Но она плоска. В мечети Магомета Второго хранится сабля Османа[17], а сабля эта имеет важное значение, — каждый султан надевает её на себя при вступлении на престол. Ну, и пусть, — а мы всё-таки идём мимо, чтобы проникнуть в самый Эйюб.
Эйюб — это мир гробниц. И в то же время мир кипарисов, платанов, цветов. И во многих местах здесь мечети, и всюду надгробные часовни, мавзолеи, каменные памятники. И всюду умиротворение. Кипарисы стоят неподвижно и прямо, они крепки, как каменные башни. В пальмовых рощах слабо шелестят листья, когда пробежит ветерок, но больше ни звука. Мы и сами невольно начинаем ступать осторожнее, по мере того, как всё глубже и глубже проникаем сюда, удаляясь от улиц и города. И говорим мы тише в стране мертвецов. И у нас есть полное основание говорить тише: нам жутко здесь, мы неверующие, уж не слишком ли далеко зашли мы вглубь Эйюба, в какую-нибудь из его священных рощ? И тем не менее мы идём и идём вперёд, чтобы проникнуть в самую глубь; всё замыкается, безжизненный мир со всех сторон окружает нас. Мы садимся.
Человека, полного жизни, тянет на кладбище, чтобы отдохнуть. Это остров в Южном море. Но нет места, где бы жизнь так боролась и побеждала, как здесь: здесь самые большие деревья и самые живучие земляные черви. У нас на родине на кладбище росло несколько кустов малины, которая выросла сама собой и росла без ухода. Она каждый год давала ягоды, и мы, дети, так хорошо знали, где её найти. Каждая ягода была словно полный глоток вина…
Эллины сжигали трупы своих мертвецов прежде, чем погребать их. А на гробнице высекали они гения, который гасит факел пятою. Потому что такова была для них жизнь: она горит и гаснет, как факел.
Евреи и христиане погребают своих мертвецов целиком, потому что они наверное воскреснут. Погребение рассматривается, вероятно, как способ, облегчающий мёртвым встретить друг друга там. Но ветер разносит прах земной во все стороны.
Заратустра учил тому, что трупы должны доставаться хищным птицам. Когда человек умирает в долине, говорит он, птицы спешат вниз с горных вершин. Он спрашивает Ормузда: какая есть третья вещь, которая не нравится нашей земле и лишает нас её благоволения? И Ормузд отвечает: третья вещь та, что вы роете могилы и кладёте в них человеческие трупы.
Только египтяне не хотели признавать уничтожения ни в какой форме: они набивали свои трупы травами, делали их нетленными, превращали их в камень. Они предавали их земле подобными статуям.
Магомет же сказал: «Растительность хороша на кладбищах». Он имел в виду только жизнь…
Мы глядим поверх целого города памятников. Все эти камни тонко высечены; оба прямых столба у каждой гробницы зачастую чистейшее произведение искусства по беспримерной тщательности и красоте работы. На каждом изречение из Корана, некоторые золотом. На вершине главного монолита высечен тюрбан или феска. Иногда тюрбан зёленый, — это выражение высшего почёта. Гробницы женщин тоже с монолитами, но на них нет ни тюрбанов ни зелёной краски, — это значит, что им нет почёта.
Мёртвые покоятся в богатой стране. Они сами обогащают её. «Растительность хороша на кладбищах». Мёртвые сами заботятся о том, чтобы создать здоровую и чистую обстановку, мощную растительность, плодородную землю, на которой всё может расти. Словно они лежат себе и посмеиваются в безумном веселье, и непоколебимо проводят великую мысль: гигиена трупов.
Тшш… В стране смерти не рассуждают.
Позади, за нами шелестит пальмовая роща; мы почти прислоняемся спиной к ней. Как бы ни была тиха погода, зонтичные пальмы веют слегка, потому что у них такие широкие листья, и в такой роще всегда чувствуется почти неслышимый шелест. И этот шелест, и эти широкие листья, и всё это зелёное великолепие покоряют нас тишине и безмолвию. Мы сидим здесь и возвращаемся к чему-то знакомому, к стране, в которой мы были когда-то, к чему-то пережитому во сне или в некоей жизни до этой. Нашей колыбелью, думается, был некогда лотос, который рос в стране пальм и укачивал нас…
Мы поднимаемся и уходим..
Вот встречаются нам два человека, которые несут носилки. Я снимаю шляпу и держу её в руках. Эти двое людей не делают нам ничего худого, а только спешат мимо. Это труп бедного покойника. У него нет гроба, нет даже покрывала с заклинаниями, покрывающего носилки, и плакальщицы не провожают его. Эти люди несут свою ношу в отдалённый угол кладбища и опускают её на землю. Потом они начинают рыть могилу.
Мы смотрим вверх: там и сям какие-то птицы издают крик высоко в воздухе. Что это за птицы? Они крупны, у них крылья в форме полумесяца, — это коршуны. Они кружатся над Эйюбом, они знают эти носилки и следуют за ними, они чуют всякий запах разложения, фосфорной кислоты, и предупреждают друг друга. Они не парят, как благородные ястребы, они тихо крадутся, разрезая воздух крыльями. Теперь весь вопрос в том, на какую глубину эти два человека зароют свою ношу.
У ворот стоит экипаж, и мы слышим голос, который кричит:
— Алло! Наконец-то я вас нашёл!
Это проводник! Это наш ужасный грек, от которого мы никуда не можем спрятаться. Он выследил таки нас, начав с кассы у парома и до самого Эйюба.
— Будьте любезны, садитесь, — говорит он. И мы садимся.
— К «воющим дервишам»!
Сразу возвращаемся мы к городу и к жизни. Мы оглядываемся и ещё раз видим коршунов. Видим мы и верхушки недвижимых кипарисов…
Как раз по дороге попадаются нам три фигуры со странным головным убором, который мы и раньше видали на Востоке. Это и были воющие дервиши, направлявшиеся к своему храму. Проехав некоторое расстояние, мы выходим из экипажа, отпускаем кучера и пешком следуем за тремя чудаками. У них были серьёзные, добродушные лица, и шли они своей дорогой молча. Впрочем, в одежде их не было ничего особенного: коричневый балахон с завязками у пояса облегал их с головы до ног. Но шапки были чудовищны по вышине и по форме, напоминающей сахарную голову. Сделаны они из серого войлока, жёсткого, непроницаемого. Нужно прямо, должно быть, особого рода искусство, чтобы носить их.
Дервиши — это магометанские монахи. Они живут или странствуя по Турции и Ирану, или целой общиной в своём монастыре под началом настоятеля. Подобно западным монахам, они делятся на ордена: есть пляшущие, воющие, плавающие, прыгающие дервиши. У каждого ордена своё ремесло. И именно тем, чтобы довести своё ремесло до самой безумной крайности, думают они снискать милость своего Бога ко всему исламу. Это мученики религии, берущие на себя грехи своего народа и бичующие себя из-за них. Плавающие дервиши до тех пор будут «плавать» на полу, пока их не охватит состояние экстаза и судороги: в этом невменяемом состоянии они становятся ближе к Аллаху.
И вот нам предстоит видеть воющих дервишей.
Мы подъезжаем к монастырю, где платим за разрешение проникнуть внутрь храма. Двери отворяются, мы стоим в обширной зале, где находим себе место на скамье у решётки. Решётка идёт вокруг всей комнаты. Перед решёткой сидим мы и другие любопытствующие: за решёткой появятся дервиши. На стенах висят изречения из Корана. Пол покрыт чёрными, белыми, жёлтыми, серыми, коричневыми, красными и синими воловьими и овечьими шкурами. Нам немножко странно, что нет между прочим и зелёных шкур; не по забывчивости ли это? Ах, нет, зелёный цвет — цвет пророка, он священен, на него нельзя наступать.
