Султан приближается к нам. Он в тёмно-синем мундире, поверх которого накинут простой походный серый плащ, окаймлённый чёрной тесьмой. Проезжая как раз против нашего окна, подымает он глаза и смотрит на нас. Он наверно знает, что по пятницам у этих окон всегда набирается толпа европейцев, из которых многие ненавидят его слепо и глупо, как дворовые псы. Взгляд его был прямой и быстрый. Когда он отвёл его, я заметил, что веко его вздрогнуло. Абдул-Хамид среднего для турка роста, и лицо у него самое обыкновенное, с несколько горбатым носом и бородой с проседью. Около уха волосы у него как-то странно потёрты.

Экипаж останавливается внизу у мечети, где выстроилась стража султана. Здесь властелин выходит и поднимается по ступенькам. Его встречает священник, кланяющийся ему земно; султан проходит мимо него и исчезает внутри мечети.

В то же мгновенье мулла на минарете в верхней галерее что-то провозглашает, обращаясь к народу: он призывает правоверных к общей молитве.

Тут войска опускают оружие. Некоторые из офицеров закуривают папиросы. Время от времени из мечети доносится пение…

«Он совсем не такой страшный!»[26] — говорят дамы янки. Что же, они этим, пожалуй, разочарованы. Я, со своей стороны, знаю только, что у этого человека было человеческое лицо и достойная манера держать себя, когда он проезжал прямо у нас под носом. Моё старое недоверие к сенсационным сообщениям прессы относительно турецкого султана, правда, не укрепляется от этого, но и вовсе не уменьшается. Где всё то ужасное, что приписывают этому человеку? Шпион, опасный деспот, убийца — где всё это? Я ещё раз видел его после, и взгляд его тёмных глаз произвёл на меня открытое, добродушное впечатление.

Он казался утомлённым. Он отвечал на приветствия войск по-азиатски равнодушно. Но даже самые поклоны его являются чем-то, что он сам вменил себе в обязанность: его предшественник, Абдул-Азис[27], никогда не кланялся. По правде и справедливости, эта маленькая чёрточка должна была бы в представлении людей уничтожить хоть частичку зверства в характере теперешнего султана и придать ему немножко человечности. Я недавно прочёл в одной телеграмме, что Абдул-Хамид так затравлен и нервен, что у кровати его по ночам всегда должен лежать нож. Жена его пошевелилась во сне, встала, и султан вскочил в ужасе и вонзил в неё нож. Надо думать, султан наизусть выучил замечательную норвежскую поговорку о колбасе в период убоя скота: не велика важность — проткнул одну, давай сюда другую! Ведь у него ещё 299 жён в запасе!..

Из года в год кричат газеты о бесчеловечности султана. Лишь в редких случаях мелькнёт известие, резко противоречащее всеобщему мнению журналистов. Предыдущий американский посланник в Порте, Террель, обнародовал такое сообщение, вторым был генерал Уоллес[28] , автор «Бен Гура», третьим — Пьер Лоти[29], старый константинополец, знавший султана лично, четвёртым — Сидней Уитмен, «автор, хорошо ознакомленный с турецкой жизнью». Это только капли в море печати, во всё же они, может быть, чего-нибудь стоят. К каким же заключениям приводят эти сообщения?

Абдул-Хамид — «человек редких интеллектуальных способностей», хотя у него нет способности «сознательно и намеренно быть жестоким». Ни один европейский государь не занимает своих гостей с большим достоинством и с более тонким умением. Он сделал для народного просвещения больше, нежели любой из его предшественников. Он заслуживает больших похвал. Армянские побоища были организованы самими армянами с целью впоследствии воспользоваться «кровавой баней», как агитационным средством. Державы вняли армянскому вою и потребовали немедленных реформ в Армении[30]. Реформы клонились к тому, чтобы вооружить армян и дать им права, одним ударом делающие их господами в стране, где они раньше были покровительствуемы, но также и притесняемым и развращённым притеснениями народом, на который турки, как властители страны, смотрели всегда свысока. С таким перемещением власти сильный и господствующий народ примириться не может. Султан и поставил это на вид державам. Но к его возражениям отнеслись как к отговоркам, и он вынужден был обнародовать приказ о введении реформ. Так и произошла резня. И так произносится суд журналистов.

Уже полчаса прошло с тех пор, как султан вошёл в мечеть. Войска опять становятся во фронт, но только для того, чтобы произвести манёвр: под звуки музыки и барабанов пехота отступает на задний план и даёт место пяти тысячам конницы. Их музыкальные команды соединились и с оглушительной силой играют вместе, пока всё это происходит.

Тут, внизу, от мечети подаётся знак, и мощный оркестр сразу умолкает. Стража опять салютует, офицеры стоят, отдавая честь шпагами. Султан выходит из мечети. Богослужение окончено. Как раз в тот момент, когда он показался в дверях, музыка снова грянула.

Султан едет домой один. Он садится в экипаж меньше того, в котором приехал, велит наполовину откинуть верх и сам берёт вожжи. Лошади у него теперь белые. Султану стоит большого труда удержать их в покое, пока он собирает вожжи и берёт бич. Кони фыркают и роют песок.

Затем он трогает. Он правит тихой рысью и успевает отдавать честь то тому, то другому верховому офицеру. Как только он отъезжает, по следам его за экипажем бросается вся та же толпа раззолоченных лакеев, камергеров и офицеров, которая сопровождала его при спуске с холма. Все они, задыхаясь и пыхтя, бегут на холм, пытаясь догнать его. Султан правит в ворота Звёздной палаты и исчезает за деревьями и высокими клумбами. Бегущие за ним свита офицеров останавливается у ворот и глядит ему вслед.

Затем следуют экипаж с принцами, принцессами и разными дамами из мечети, все сопровождаемые пешими скороходами и рослыми евнухами верхом. Все они тоже исчезают на холме и во дворце, и всё очарование кончено. Военные удаляются, музыка отступает в смежные улицы и помаленьку умолкает. Все отправляются домой.

И площадь перед мечетью опять становится такой же огромной и безмолвной, как раньше.

И всё из-за этой булавки с бирюзой!

Не было человека, который бы так накрепко забыл про булавку, как я. Но о ней помнили другие. А сегодня — суббота, больше нечего делать, как идти на базар. Грек уже тут как тут.

Я составляю маршрут. Потому что ведь и у меня может же быть своё мнение. Прежде всего мы идём на рыбный базар, объявляю я, потом на торговлю трубками, потом, шаг за шагом, прямёхонько к торговцам пряностями, к старьёвщикам, в табачные лавки, в оружейные мастерские, в ткацкие, на базар драгоценностей и шёлковых товаров. Под конец мы опять вернёмся к трубкам, потому что я хочу выбрать подходящую трубочку для себя.

Маршрут готов! Идём!

Но грек сразу совершенно нарушает мой план: он вычёркивает рыбный рынок.

— Сегодня нет рыбного рынка, — говорит он.

Не хочет ли он уверить меня, что торговля рыбой происходит не каждый день?

— Вообще говоря, каждый день. Вообще говоря. Но сегодня суббота, а по субботам многого не бывает. Сегодня евреи празднуют ша?баш[31].

— Но ведь константинопольские рыбаки не евреи, а турки, — возражаю я.

Тогда грек отвечает:

— Можете поверить мне на слово, сегодня много чего нет: вот, например, старьёвщицкие лавки, — они содержатся евреями, и сегодня они закрыты, потому что сегодня суббота.

Какое отношение имеют старьёвщицкие лавки к рыбному рынку? Нет, с этим греком не столкуешься. Вот он лишил меня уже двух достопримечательностей. Табачные лавки он тоже отверг, он уверял, что туда неловко будет идти из-за моей спутницы. Словом, он с большим удовольствием поведёт нас к торговцам трубками.

А всё дело просто в том, что провожатые из гостиниц имеют доход с тех жертв, которых они таскают по базару: с каждой сделки им уплачивают известный процент. Какая же сделка могла состояться у нас на