выскочки!
Хорезм-шах выхватил из рук посла письмо Чингиз-хана, разорвал и, бросив клочки ему в лицо, быстро удалился, сопровождаемый векилем, во внутренние покои дворца.
Кипчакские ханы волновались и кричали:
– Смерть дерзким! Рубите их! Пусть их каган увидит, можно ли оскорблять нашего великого шах-ин- шаха!
Один хан бросился на читавшего письмо посла и ударом меча свалил его с ног.
Джелаль-эд-Дин вмешался и, подняв меч, загородил двух монгольских послов:
– Безумные! Остановитесь! Разве вы не помните закон: «Посла не душат, посредника не убивают». Я беру их под свою защиту. Пусть их бережно, под охраной, доставят на границу.
Тимур-Мелик тоже обнажил меч:
– Я позабочусь, чтобы они безопасно вернулись к своему владыке.
Джелаль-эд-Дин приказал:
– Слуги, возьмите тело мертвого иноземца и передайте шейх-уль-исламу для достойного погребения… Какой бессмысленный удар! Какое ненужное убийство! Оно нам теперь грозит ураганом страшных бед…
VI. В лагере «Потрясателя Вселенной»
В верховьях Черного Иртыша, среди зеленой степи, у подножья одинокого кургана, стоял большой желтый шелковый шатер с золотой маковкой в виде рогатой головы яка. Он был отобран Чингиз- ханом у китайского императора. Позади шатра блистали белыми войлоками две большие юрты, обтянутые пестрыми ковровыми дорожками. В юрте помещались последняя молодая жена Чингиз-хана красавица Кулан-Хатун с малолетним сыном и ее служанки-китаянки.
Перед желтым шатром, на выметенной площадке, горели постоянные огни на сложенных из камней двенадцати жертвенниках. Между этими огнями должны были проходить все, являвшиеся на поклон к великому кагану. Этими огнями, как объясняли завывавшие заклинания шаманы, очищаются преступные замыслы и отгоняются злые джинны, вьющиеся невидимо вокруг злоумышленника.
С одной стороны шатра был привязан к литому золотому приколу белый жеребец Сэтэр. У него были огненные глаза и белая шерсть по черной коже. Ни один человек не садился на него. Во время походов Чингиз-хана, как объясняли знающие, на этом белоснежном жеребце Сэтэре ехал невидимый могучий бог войны Сульдэ, покровитель войска монголов, который вел их к потрясающим победам.
По другую сторону шатра стоял всегда оседланный широкогрудый жеребец Найман, любимый боевой конь Чингиз-хана, светло-рыжий, с черными ногами и хвостом и черным ремнем вдоль хребта, – потомок диких степных лошадей.
Возле священного коня Сэтэра было воткнуто в землю высокое бамбуковое древко с белым девятихвостым знаменем и с изображением беркута, держащего в когтях коршуна. А невдалеке, в ограде, находились отборные кобылицы с жеребятами. Их каган держал при себе, чтобы всегда иметь свежий, пенящийся кумыс.
Вокруг кургана расположились три кольца дозорных телохранителей-тургаудов. Вооруженные, в кольчугах и железных шлемах, они следили, чтобы ни одно живое существо не приблизилось к священному шатру повелителя монголов.
А дальше, в степи, широким кругом рассыпались черные монгольские юрты и рыжие тангутские шатры: это был личный курень – лагерь тысячи избранных телохранителей на белых конях. В эту охрану входили только сыновья знатнейших ханов. Из них каган выбирал наиболее сметливых, смелых и назначал их начальниками отрядов.
Еще дальше раскинулись другие курени; они тянулись по степи и уходили к покрытым густым лесом голубым горам. Между куренями паслись верблюды, быки и табуны разношерстных коней. Конюхи с гиканьем скакали, размахивая шестами с арканами, и следили, чтобы кони разных табунов не смешивались или не приближались к косякам кобылиц с жеребятами.
Лагерь монголов жил своей особой жизнью, своими порядками и обычаями. Войско казалось огромным. Про него ходили слухи, что оно велико и страшно, как бушующее море, но только один каган и его ближайшие помощники знали, что монгольских воинов, двинувшихся на завоевание «вечерних стран», было всего сто двадцать тысяч. С этим войском «потрясатель вселенной» решил завоевать Великий Хорезм и сопредельные страны.
В знойный полдень без ветра над степью дрожали волны горячего воздуха. Весь лагерь Чингиз-хана дремал, и даже кони, обычно бродившие по равнине, теперь стояли неподвижно, сбившись в табуны, и, равномерно покачивая головами, отгоняли вьющихся вокруг них слепней.
Издалека, точно жужжание мухи, донесся тонкий тягучий звук. Потом стал выделяться быстрый перезвон бубенцов. Уже было видно, как клубок пыли катился по дороге… Два всадника мчались в лагерь. Они доскакали до черных монгольских юрт, где одна лошадь грохнулась о землю, а всадник перелетел через голову.
Выбежавшие тургауды, подхватив лошадей под уздцы, провели их к заставе. Оттуда, в сопровождении часовых, оба прибывших прошли в загородку для жеребят, где нашли Чингиз-хана. Большой, грузный человек, с длинной рыжей, полуседой бородой, в черной простой одежде пастуха, в белых замшевых сапогах, сидел на корточках перед белой кобылицей и, жмурясь, следил за тем, как серый, мышиного цвета жеребенок, на длинных, еще неуверенных ногах, тыкал мордочкой в розовое вымя матки.
Двое прибывших были перевязаны тряпками. Лица их распухли, покрытые нарывами. Они, видно, так изменились, что каган, повернувшись к ним, удивленно спросил:
– Кто вы?
– Великий каган! Мы раньше были твоими тысячниками, а теперь стали выходцами из могилы! Шах Хорезма захотел потешиться над нами и принял нас как разбойников, а его приближенные, надменные ханы, подожгли нам бороды – честь и достоинство воина! Затем нас провели до границы, где отобрали коней и все наши вещи и вытолкали опозоренными.
– А где мой верный помощник и соратник Ибн-Кефредж-Богра?
– За то, что он твердо прочел твое письмо, собаки, подвывавшие хорезмской свинье, зарубили его.
– Как?! Зарубили моего посла?! Убит храбрый, верный Ибн-Кефредж-Богра?
– Увы, это случилось!..
Чингиз-хан завыл. Он схватил горсть песку и высыпал его себе на голову. Он кулаками растирал лицо, по которому потекли слезы. Он бросился вперед и, грузный, тяжело шлепая косолапыми ногами в белых замшевых сапогах, побежал по пыльной дороге. За ним побежали все бывшие вблизи, присоединялись новые воины, пробудившиеся от крика, не понимая, отчего произошла тревога.
Каган, задыхаясь, добежал до коновязи, оторвал от прикола ближайшего неоседланного коня, схватил его за загривок, навалился ему на спину и понесся через степь к голубой горе. Прибежавшие сыновья Чингиз-хана и все тургауды помчались за ним.
Они прискакали к подножью высокой горы. На выступе серой скалы, среди искривленных, низкорослых сосен, стоял каган. Он был виден издалека. Он снял шапку, надел ее на кулак, а пояс повесил на шею, что означало, что он всецело себя «отдает на волю неба». Слезы, большие и блестящие, текли по смуглому лицу, по которому каган размазал землю.
– Вечное синее небо! Ты спасаешь праведных и наказываешь виновных! – кричал каган. – Ты накажешь жестоко нечестивых мусульман! Слышите ли вы, мои храбрые багатуры: мусульманский шах убил посланного мною с дружеским письмом преданного моего посла, и его слуги спалили огнем, точно свиные туши, бороды еще двух других послов. Они выгнали их, как бродяг, отняв лошадей. По приказу Хорезм-шаха перебиты мои купцы, посланные торговать, и захвачены все их товары… Будем ли мы это терпеть?
– Веди нас! – кричали монголы. – Мы вырежем их города, перебьем всех с женами и детьми!.. Мы заберем весь их скот и лошадей!
– Там, в Хорезме, не бывает морозов и холодных буранов! – продолжал зычно реветь Чингиз-хан. – Там всегда лето, там растут сладкие дыни, вата, виноград… Там на лугах трижды в лето вырастает трава. Мы отнимем их земли, сожжем и сровняем с землей их города. На месте разрушенных селений мы посеем ячмень, и там будут пастись наши выносливые кони, и раскинутся монгольские кочевья с нашими преданными женами и детьми. Готовы ли вы идти на мусульманские земли?
– Укажи нам только, где враги, а мы их вырежем и в землю втопчем! – кричали монголы.
