соответствовала этому вальсу, впечатление от его исполнения было огромное. Затем мы опять двигались вдоль фронта, теперь уже на северо–запад. И вот мы в новом районе сосредоточения. Это березовое мелколесье со множеством веселых полянок. Погода по–летнему солнечная. Но нам никуда не разрешается выезжать и выходить. Требуется тщательная маскировка. При выезде из расположения части по срочным делам службы личному составу меняли погоны на общевойсковые и снимали шпоры, а с транспортных средств убирали опознавательные знаки частей (в то время лошадиная голова с номером дивизии).

Продовольственное снабжение из–за ограниченного передвижения тыла корпуса заметно снизилось, особенно нам не хватало табака. На очередном сборе командиров в штабе полка только единицы курили те крохи табака, которые они наскребли в своих кисетах и карманах, вывернув их наизнанку. К моему удивлению, у моего лучшего друга гвардии лейтенанта Кучмара оказался целый кисет, туго набитый табаком. Улыбаясь, он неспешно набивал свою неразлучную трубку. На правах лучшего друга я сразу же подготовил бумажку на полстраницы тетрадного листа и запустил руку в его кисет.

Скрутив самокрутку с собачью ногу и прикурив из его трубки, я чуть было не задохнулся при первой же затяжке от горького, удушливого дыма, из глаз брызнули слезы … А Кучмар улыбался, спокойно попыхивая своей любимой трубкой, глядя на меня и на других любителей чужого табачка, так называемых «стрелков». Отдышавшись и растоптав злосчастную «собачью ногу», я получил ответ на свой вопрос о происхождении этого мерзкого табачка. Оказывается, Кучмар, до войны работавший на одном из уральских заводов, ни дня не мог обходиться без своей любимой трубки, и, чтобы как–то восполнить отсутствие табака, он сам изготовлял его из сухих березовых листьев и сухих опилок. По цвету и форме он напоминал что–то среднее между махоркой и легким табаком низкого сорта. Как он его курил, не могу себе представить, при воспоминании у меня и теперь появляется горечь во рту и першит в горле …

И вот мы опять на марше, но теперь уже к передовой, к месту последнего сосредоточения перед входом в прорыв.

Наш 24–й гвардейский кавалерийский полк походной колонной шел в арьергарде 5–й гвардейской кавдивизии. До места сосредоточения было уже недалеко. Колонна полка двигалась днем, что было редким явлением при передислокации войск в военное время. Светило яркое летнее солнце, с полей веяло прохладой. Слева по дороге с шумом проносились танки, самоходные орудия и прочая военная техника 3–го механизированного корпуса. В ожидании близкого наступления настроение у всех было приподнятое.

Колонна замедлила шаг и остановилась. Перекатами прозвучала вдоль колонны многократно повторяемая команда: «Слезай!» Конники проворно спешились, взяв коней под уздцы. Приятно было после длительного нахождения в седле размять затекшие ноги на твердой земле. Сойдя с коней, мы не сразу рассмотрели странный силуэт на земле.

На раскатанной и отполированной сотнями тысяч колес, плотной, как бетон, сухой и глинистой дороге чуть заметно вырисовывался силуэт солдата с раскинутыми ногами. Он лежал головой на запад, в сторону наступления наших войск. Солдат, а точнее, его останки, были настолько сильно впрессованы в дорогу, что составляли с ней единое целое. Останки солдата были заподлицо с дорогой, и только более темным обмундированием выделялись на твердой и гладкой поверхности. Судя по ботинкам и обмоткам, это был наш боец из пехоты. Как он встретил свой последний час — был ли ранен, убит, — сказать было уже невозможно. Этот отпечаток на дороге послужил нам еще одним напоминанием, что надо беспощадно мстить фашистским разбойникам за все беды нашей многострадальной Родины и за всех погибших советских людей.

Командир роты, где числился погибший солдат, наверное, доложил о нем, как о без вести пропавшем, и занялся приемом нового пополнения. Небыстро знакомился в наступлении комроты с людьми, не было на это времени, надо наступать, не давать немцам передышки. Уцелевшие после боя друзья помянули его в числе погибших, подняли чарку за упокой.

«Садись!»

Полк перешел на рысь, продолжая свое движение вперед, к встрече с врагом. Впереди была Белоруссия. Мы были на пороге одной из замечательных стратегических операций Великой Отечественной войны.

Перед самой Белорусской операцией у меня во взводе случился интересный эпизод. Полк форсированным маршем двигался к исходным позициям для входа в прорыв. Последняя дневка, расседланные кони паслись на лугу. И тут случилось непредвиденное. С пастбища, к расположению батареи, ездовые вели отдохнувших и сытых коней, когда командир орудия Петренко, указывая на приближающихся лошадей, ехидно заметил:

— Смотрите, лейтенант, а у Паланевича (командира другого орудия) пополнение. Его коренные идут не парой, а втроем!

— Что такое?

— Ездовой коренных (орудийной упряжки) ведет свою пару коней и … жеребенка!

— Откуда жеребенок? — спрашиваю у Паланевича.

— Не знаю.

А Петренко сострил:

— Не знает, откуда берутся жеребята? Да это твоя коренная кобыла в подоле принесла. Вон смотри, стригуночек ей под брюхо лезет, проголодался, сердешный, после рождения!

ЧП, да и только! И это в то время, когда через день–два в рейд и в бой!

— Ездовой, ко мне!

Повесив голову, подошел ездовой орудийной упряжки, исправный солдат из старослужащих. Спрашиваю:

— Откуда жеребенок? Опять Петренко встрял:

— И этот не знает, кобыла в капусте нашла, хе–хе!

— Сержант Петренко, иди к своему орудию, без тебя разберемся!

Надо сказать, что мои командиры орудий дружили между собой и выручали друг друга как на марше, так и в бою. Но любили подначивать друг друга. Я опять обращаюсь к ездовому:

— Как это получилось?

— Виноват, товарищ гвардии лейтенант, недоглядел. Может, это тогда, когда наши кони паслись со штабными. У капитана, начальника штаба полка, жеребец чистокровный, я его тоды прогонял, а он, видно, подлец, улучил момент. Виноват, оплошал, не усмотрел … И добавил:

— А Стригунок такой славный, жалко его в расход.

— Ну вот, теперь начальник штаба виноват. А кобылу не жалко? Кто будет пушку таскать? Что делать будем? У нас не цыганский табор. Положено пристрелить его и повару на мясо!

Сказал, а жеребенок, как будто понял наш разговор, подошел ко мне и ткнул свою мордочку мне в руку, а потом и ездовому. В душе мне стало жалко Стригунка, уж больно он ласковый.

— Паланевич, разберись, твои кони, и тебе с ними и в рейд, и в бой.

А через час пришла ко мне целая делегация просить за Стригунка:

— Мы все его будем оберегать! И от начальства схороним. А стрелять его у нас рука не поднимется!

Решили обождать с расправой. Тем более что в рейде и в бою старшее командование нас редко посещает. Мы придавались эскадронам. Комэскам мои орудия только придавались, а подчинялись мне. Комбату пришлось доложить, на что он сказал:

— Смотри сам, ты отвечаешь за свой взвод. Тебе и решать, но лучше, пока не поздно, избавиться