кавдивизии. Оттуда я был направлен в штаб 24–го гвардейского кавалерийского полка.

В штабе полка меня встретил начальник штаба, культурный и вежливый гвардии капитан Тодчук, воплощавший в себе все лучшие качества кадрового офицера–кавалериста. С улыбкой он сообщил мне, что свободных артиллерийских вакансий в полку пока что нет, но полк идет маршем к фронту, и свободные места скоро появятся. Увидев мое разочарование, он сказал:

— Не унывай, специалист! Ты же в прославленном гвардейском Краснознаменном полку, в дивизии Котовского! Пока что поступай в распоряжение командира нашей полковой батареи, а там мы что– нибудь придумаем.

Затем он вкратце рассказал мне историю дивизии. Зародилась дивизия в еще в годы Гражданской войны как кавалерийская бригада Котовского. После Гражданской она была переформирована в 3–ю кавалерийскую дивизию. В Великой Отечественной войне дивизия участвовала с самого начала, с 1941 года. Дивизия отличилась в боях и была переименована в 5–ю гвардейскую дивизию, а наш полк, ранее бывший 158–м кавполком, стал 24–м гвардейским. Дивизия принимала участие в битве за Сталинград, и большинство офицеров и солдат было награждено медалью «За Оборону Сталинграда».

Столь длительные военные традиции полка и дивизии меня впечатлили. Однако в то время я думал, что кавалерии не место на современном поле боя, и про себя решил уйти из кавалерии после первого же ранения. Позднее мое мнение радикально поменялось, и я всегда возвращался в свой родной полк.

Тодчук вызвал связного и приказал ему проводить меня в расположение батареи полковой артиллерии. Затем он пожал мне руку, пожелал удачи, щелкнул шпорами и удалился. Связной пошел искать кого–нибудь из полковой батареи, а я в это время стал наблюдать за жизнью кавалерийского полка. Все для меня было ново и необычно.

Полк стоял на дневке и спешно готовился к ночному маршу. Всадники сновали туда–сюда. В отличие от пехотинцев, все кавалеристы были обуты в сапоги, а шинели имели длинный разрез на спине, чтобы в них можно было сидеть в седле. Погоны у всех были с светло–синей выпушкой и кавалерийской эмблемой подковой с двумя перекрещенными клинками. В дополнение к стрелковому оружию каждый кавалерист был вооружен шашкой. Несмотря на промозглую ноябрьскую погоду, все всадники выглядели опрятно и молодцевато.

Связной вернулся и доложил, что возле штаба стоит бричка старшины батареи и что старшина меня отвезет на батарею. Старшина оказался высоким и разговорчивым кадровым младшим командиром. Мешая русские и украинские слова, он стал расспрашивать меня, откуда я родом, где воевал и так далее. Узнав, что я из городских, он сообщил мне, что в кавалерии самое важное — конь. Это альфа и омега для каждого всадника.

Прибыв в полковую батарею 24–го гвардейского кавполка (5–й гвардейской кавдивизии), я разыскал комбата и доложил о своем прибытии в его распоряжение в качестве офицера резерва. Комбат, молодой офицер лет двадцати пяти, принял меня хорошо, познакомил с командирами взводов, с которыми я как–то сразу нашел общий язык и подружился. Особое участие ко мне проявил гвардии лейтенант Кучмар. Он познакомил меня с особенностями действий артиллерийской батареи в составе кавполка. Он же, раскуривая свою неразлучную трубку, с приветливой улыбкой предложил мне на первых порах находиться у него во взводе, на что я с удовольствием согласился. Батарея размещалась на опушке леса и готовилась к ночному маршу. На вооружении батареи были четыре 76–мм полковые пушки образца 1939 года Каждую пушку перевозила шестерка добротных лошадей, в то время как такое же орудие в пехотных полках перевозила только пара тощих лошадок. Это и понятно, ведь артбатарея в кавалерии не должна отставать от эскадронов полка.

Гвардии лейтенант Кучмар, общительный и культурный инженер с Урала, лет тридцати, всегда готов был прийти мне на помощь. Вот и сейчас он позаботился обо мне, когда на своей «зенитке» (так называли здесь походную кухню) приехал батарейный повар и начал раздавать ужин. Ужин получали в котелки, на два–три человека. В эти же котелки, наскоро помыв их, наливали и чай. Коновод Кучмара принес в двух котелках ужин и для меня, и для себя. Под деревом он расстелил плащ–палатку, поставил на нее котелки с кашей, чаем, положил рядом нарезанный хлеб, достал из–за голенища для меня свою ложку (у Кучмара была своя) и позвал нас ужинать. Несмотря на дождь, который лил нам за ворот, смачивал хлеб и добавлял воду в кашу и чай, все ели с большим аппетитом. Не успели мы поужинать, как со стороны штаба полка запела труба горниста. «Вот и «Седловка», — проговорил Кучмар, поднявшись с плащ–палатки. Быстро темнело. Но, несмотря на темноту, ездовые и бойцы расчетов привычно, без суеты и шума, седлали коней и запрягали их к орудиям и к боевым бричкам. Сигнал «Седловка» повторялся горнистом по несколько раз. Звук этого протяжного мелодичного сигнала то затихал, то становился громче и требовательней.

«Хло–о–пцы, кото–ов–цы, сед–ла–ай ло–ша–дей!» выводил трубач, предвещая долгий и трудный поход.

Протяжные и мелодичные, нехитрые сигналы трубача кавполка в трудные походные дни, а скорее ночи, доходили до сердца каждого конника, тревожили его душу. Почти к каждому сигналу горниста для лучшего запоминания были и словесные приложения. Кроме общеизвестных по большим и малым парадам сигналов — «Слушайте все!» и других, мне особенно запомнились сигналы нашей дивизии «Седловка!» и «Сбор командиров!».

«Седловка!» — протяжный мелодичный сигнал поднимал как по тревоге невыспавшихся бойцов, заставляя их не мешкая седлать коней, запрягать их в тачанки, боевые брички и орудия. Вечером, перед закатом солнца, где–то за селом, на хуторе или немецком фольварке, горнист подавал приказ командира полка, предвещающий поход в тыл противника, скоротечные встречные бои, а иногда и затяжные бои.

Запомнился и бодрый, задорный, веселый сигнал — «Сбор командиров!». В походе он предвещал скорую остановку на дневку или на кратковременный отдых. Усталые бойцы с надеждой провожали взглядом командиров, которые, пришпорив коней, спешили в голову колонны к командиру полка для получения необходимого приказа по размещению подразделений на дневке. «Ко–ман–диры, ко–ман– ди–ры, собе–ри–тесь, собе–ри–тесь! .. » — выводил трубач. Иногда сигнал заканчивался протяжным — «Ка–саа–ет–ся всех!», то есть всех офицеров полка. Эти сигналы, как правило, подавались за 3–5 км до остановки на дневку или до места сосредоточения перед вводом в прорыв.

После недолгих сборов батарея вытянулась (построилась) в походную колонну и заняла свое место в общей колонне полка. Стало совсем темно, и только пофыркивание коней да приглушенный стук колес боевых бричек говорил о продвижении полка. Всю ночь не переставая шел холодный дождь. Грунтовые дороги совместными действиями конских копыт, колес и дождя развезло так, что они превратились в сплошную реку жидкой грязи. Глубина этой грязной жижи доходила до боевых осей орудий, и орудия даже не катились, а плыли по этой бесконечной топкой реке–дороге. Несмотря на плащ–палатки и плащ–накидки, которыми мы укрывались поверх шинели, на нас не осталось ни одной сухой нитки. В сапогах хлюпало. К рассвету похолодало , вместо дождя с неба посыпалась острая, колючая снежная крупа. Плащ–палатки и шинели замерзли и стали на нас колом. Двигаться стало все труднее и труднее. Мы все промерзли, как говорится, до мозга костей. Люди и лошади с нетерпением ждали сигнала трубача «Сбор командиров!» И вот долгожданный сигнал: «Командиры … Командиры … Соберитесь … Соберитесь!» — выводил трубач, двигаясь вдоль колонны. Значит, скоро остановка, и мы сможем переобуться, просушиться, обогреться и отдохнуть. Место для дневки нашей батареи было отведено у двух уцелевших домов. Поскольку у меня пока еще не было определенных обязанностей, Кучмар предложил мне обогреться, привести себя в порядок и просушиться В одном из домов. Для меня это было очень кстати, и я направился в ближайший дом.

В избе на полу лежали вповалку конники ранее прибывшего сюда эскадрона. Было здесь тепло и сухо, но воздух такой густой, настолько спертый, тяжелы, что хоть топор вешай. С русской печки свешивались две детские головки. Глазенки детей с любопытством разглядывали спящих бойцов. Сердобольная хозяйка предложила мне раздеться, снять сапоги и просушить все на печке. «Да И сам полезай на печь к ребятам, пока все просохнет, там согреешься и поспишь». Я не заставил себя долго ждать и, перебравшись через спящих, в два прыжка юркнул на печь. Блаженству, которое я