Москву.

Всего наш полет длился около шести часов. За время полета мы порядком вымотались. Сказывалась и большая потеря крови от ранения, и наша неприспособленность к таким полетам. К вечеру мы начали плавно планировать с выключенными моторами над Москвой–рекой, и мягко приземлились на аэродроме в Москве. Здесь же на аэродроме была предусмотрена большая санитарная палатка, куда нас и доставили. Медсестра аэродромного санбата удивилась, узнав, что мы из Курска летели на «кукурузниках», так как мы не успели на «Дуглас», который вылетел раньше нас.

— Это не тот ли «Дуглас», который сегодня разбился, еще говорят, что его сбили немцы?

— Вероятно, он, мы его сегодня не принимали! — вздохнув, сказала сестричка и вышла из палатки, чтобы позаботиться о нашей отправке.

Поздним вечером нас доставили в Тимирязевскую академию, где был размещен большой госпиталь.

По прошествии лет можно сказать, что комфронта Рокоссовский спас мне ногу и жизнь, дав разрешение использовать свои «кукурузники» для нашей эвакуации в Москву.

После некоторых формальностей нас развезли по палатам. Со мной был доставлен и мешок с яблоками. Этими яблоками я угостил всех раненых нашей палаты и медсестер. Сестры не хотели брать яблоки, так как каждое такое яблочко в Москве, как они говорили, стоило 25 рублей. Но я все– таки уговорил их и раздал свой совхозный подарок, оставив себе только три яблока. На осмотре у хирурга мне было сказано, что с гангреной справятся. Очистили рану (9х 12 см), сделали в районе раны несколько уколов (вероятно, пенициллина), засунули тампон и наложили повязку. В Тимирязевской академии я находился недолго. Через несколько дней меня перевезли в другой стационарный госпиталь Москвы. Этот госпиталь был оборудован по последнему слову медицинской науки. Все здесь было предусмотрено для быстрейшего выздоровления. Помню, он был расположен возле авиационного завода, шум его доносился до наших палат. Рядом с палатой находилась хорошо оборудованная комната отдыха с мягкими диванами и креслами. Для нас, фронтовиков, это был не госпиталь, а рай земной. Здесь же из окна госпиталя в октябре 1943 г. смотрели мы салют в честь освобождения очередного города. Первый салют в Москве был в честь освобождения городов Орел и Белгород 5 августа 1943 года. А всего в годы Великой Отечественной войны в Москве было произведено 354 артиллерийских салюта в честь крупных побед Красной армии на фронтах Великой Отечественной. Приказом Верховного Главнокомандующего нашему 497–му артиллерийско–минометному полку так же, как и другим соединениям, участвовавшим в освобождении Киева, было присвоено почетное звание «Киевский». Медперсонал госпиталя, от главного хирурга до санитарки, обращался с нами как нельзя лучше. Естественно, что в такой обстановке я начал ухаживать за молоденькой сестричкой. Она принимала мои ухаживания, а раненые, в основном пожилые, всячески создавали нам необходимые условия, вовремя предупреждая о приближении дежурного врача или старшей медсестры. Раны мои постепенно затягивались, и я уже мог ходить без костылей, врачи стали поговаривать о переводе меня в госпиталь для выздоравливающих. В середине ноября 1943 года меня переводят в санаторий им. Алексина, расположенный в Сокольническом парке. Там размещался офицерский госпиталь для выздоравливающих после ранения. Палата, в которую меня поместили, размещалась в бывшем клубе, или красном уголке, санатория. Койки стояли в бывшем зрительном зале и на сцене. В нашей палате размещалось около 60 человек. Питались мы в общей столовой, где собирались все раненые госпиталя. По утрам в столовой зачитывали приказы начальника госпиталя о наказании офицеров, побывавших в самовольной отлучке и задержанных в Москве патрулями комендатуры. За нарушение внутреннего распорядка госпиталя полагалось двое–трое суток домашнего ареста с отбыванием их на новом месте службы. Некоторые офицеры набирали больше дюжины. Для нас, фронтовиков, это была простая формальность, если не считать вычетов из оклада, по 50 процентов за каждые сутки ареста. Так как военной формы мы не имели, а единственной верхней одеждой был госпитальный халат, из–под которого выглядывали кальсоны на завязках и тапочки, нам разрешалось ходить только по территории санатория, огражденной решеткой. Как исключение, в теплую сухую погоду мы могли прогуливаться и по парку, возле санатория. У меня было плохое зрение вдаль. Мне нужны были очки: старые вместе с полевой сумкой на фронте накрыл шальной снаряд. Я обратился к своему врачу и получил направление в гарнизонный госпиталь Москвы, где был глазной врач. По этой бумаге мне выдали обмундирование, и я получил возможность не только посетить глазного врача, но и пройтись по Москве. Заехав в прежний госпиталь, я пригласил на прогулку по Москве и свою медсестру. Она отпросилась у старшей сестры, и мы вдоволь нагулялись по Москве и даже побывали в кинотеатре неподалеку от Красной площади. Моя подружка была студенткой мединститута, ей, как и мне, было 18 лет. Мы были молоды; несмотря на войну, нам было хорошо, и мы думали о будущем только в оптимистичных тонах.

Москва 1943 года была еще довольно суровой и строгой. Красная площадь показалась мне небольшой, вероятно, потому, что на ней с целью маскировки были нарисованы дома. Дома были нарисованы и на Кремлевских стенах. Наибольшее впечатление на меня произвело метро. В Ленинграде его еще не было, так же, как не было и в других городах Союза. На фоне военной Москвы станции метро выглядели торжественно, нарядно и празднично, они напоминали вестибюли роскошных дворцов. Побывал я и в гарнизонном госпитале у глазного врача, выписал и заказал, а вскорости и получил очки. Правда, на фронте они мне мало помогали — я пользовался биноклем или стереотрубой. Как только я получил обмундирование, соседи по палате попросили меня как можно дольше его не сдавать. И мы по очереди разгуливали в нем, пока (дней через шесть) его у меня не отобрали. Изредка я также пользовался обмундированием других офицеров, как и мне, выдаваемым им во временное пользование. Один раз, потеряв бдительность, я был задержан в чужом обмундировании патрулем у станции метро. А так как документов у меня не было, меня доставили в комендатуру. В комендатуре знали о похождениях офицеров нашего госпиталя и прозвали нас «Алексинскими артистами». После краткого разбирательства всех задержанных (а нас было более 25 офицеров) выстроили в коридоре комендатуры. Помощник коменданта скомандовал:

— Строевые офицеры, выйти из строя!

Никто не вышел. Я тоже стоял в строю, так как у меня еще не зажила рана. Остальные были интенданты, медики и прочие нестроевые офицеры, задержанные за нарушение формы одежды, за неотдачу приветствия старшим по званию и за прочие мелкие нарушения воинского устава.

Проходя вдоль строя, помощник коменданта заметил меня и приказал выйти из строя. Приказ был краток. Мне поручалось провести два часа строевой подготовки с задержанными офицерами на площади перед окнами комендатуры. После строевой подготовки всем выдали документы. За то, что я проводил занятия по строевой подготовке, меня отпустили без наказания, остальным «выдали» по трое суток домашнего ареста с сообщением о задержании по месту службы.

Раны мои зажили, и 21 октября 1943 г. я выписался из госпиталя и был направлен в Наро– Фоминск, в запасной артиллерийский офицерский полк. До Наро–Фоминска добирался поездом. В вагоне познакомился с лейтенантом, который так же, как и я, направлялся в Наро–Фоминск, тоже в запасной артполк. Но, в отличие от меня, не знал, примут его там или нет, поскольку он был не артиллерист, а командир прожекторного взвода ПВО. Он побывал в двух запасных полках, но так как он прожекторист, его в них не приняли. Спрашивал у меня совета — как ему действовать дальше, если и в Наро–Фоминске его не примут? Что я мог ему посоветовать, ведь я и сам впервые ехал в запасной полк, правда, с официальным направлением. На мои вопросы — где он служил, где воевал, попутчик–лейтенант поведал мне свою историю.

« … Был я командиром прожекторного взвода в системе ПВО, оборонявшей Москву. Во взводе были одни девушки, с которыми было трудно. Приходилось считаться с их женскими потребностями и