— Истинно сие, истинно, — подхватил Федор Курицын, — давно отцы наши духовные твердят, что папа римский в Орде своих бискупов да лыцарей у царя ордынского доржит, они послы его и соглядатаи. И нас латыняне хотят погубить, ежели не унией с помощью новгородцев, то силой татарской!

Иван, сдвинув брови, сказал:

— Пока Новагорода не покорим, сия гроза висеть будет. В Новомгороде же, яз мыслю, черные людие и сироты повсеместно за нас будут — все хотят под Москву православную и латыньства не примут. Токмо бояре, купцы да князи ради корысти и господства на всякую ересь и на воровство пойдут…

Замолчали все. Василий Васильевич задумался, застыв неподвижно, и лицо его, как у всех слепцов, казалось окаменевшим. Но вот губы его дрогнули усмешкой.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Право все вы мыслите, что вороги наши гнездо свое свили в Новомгороде. В сем гнезде осином все зло против нас копится и из него на Русь идет! Прав ты, Иване, сии знамения грозней небесных, ибо идут уж они по земле нашей.

— Псков вот приласкать надобно, — заговорил Иван. — Теснят его немцы и Новгород. У нас токмо ему опора и защита…

— Истинно, сынок, — согласился Василий Васильевич, думая о другом, и продолжал свои мысли вслух: — Надобно мне в сем осином гнезде самому побывать, вызнать все. Ныне у нас в Новомгороде своя рука есть старанием владыки Ионы: ныне ведь он тезку своего, священноинока Иону, в архиепископы новгородские рукоположил. Сей Иона, хоть и любит Новгород, а стоит против Литвы, за Москву он. Возьму яз в помощь собе Юрья да дьяка Беду и еще Андрея большого, дабы при мне все время вместе с Васюком был.

Там же есть еще верный наш дьяк Степан Бородатый.

— А для охраны? — спросил Иван.

— Федора Васильевича Басёнка возьму с его конниками, сотни три хватит, — миром ведь идем. В Москве же ты, Иван, меня вместо с владыкой Ионой останешься, и Федор Курицын с тобой для совета…

— Государь, — воскликнул Иван, — ты токмо вести всяк день мне шли, дабы яз готов был к тобе борзо пригнать. Мы же с Юрьем так дозоры и заставы нарядим, что враз, как надобно будет, многие полки конные пригоним, тобе в помочь.

Среди зимы тысяча четыреста шестидесятого года, в первых числах января, великий князь Василий Васильевич послал гонцов в Новгород с вестью, что он едет в вотчину свою «миром», дабы поклониться древним святыням новгородским. Выехал он вместе с сыновьями своими Юрием и Андреем, с дьяком Бедой и Васюком. Ехали они все в большом возке, окруженные лучшими конниками во главе с любимым воеводой государя, Федором Васильевичем Басёнком.

Ехали не торопясь, оставляя в разных местах небольшие дозоры и вестников, как это было намечено князем Юрием вместе с Иваном. Все ж двадцатого января они были уж у Новгорода.

— А скажи, Василь Сидорыч, — обратился князь Василий к дьяку Беде, — как, по-твоему, в сем осином гнезде гудеть ныне будут?

— Гуденье их все то же, государь, — ответил дьяк, — вся господа их к Литве и Польше гнет, под круля польского хотят. Особливо же зло на Москву мыслят из бояр: Борецкие, Селезневы, Сухащевы, Арзубьевы, Своеземцовы. У Своеземцовых-то, опричь иных имений, весь Важский уезд вотчина…

— Ну, а как житии люди? — перебил дьяка Василий Васильевич. — Купцы как?

— Житии, государь, и туды и сюды. Пошлые-то[161] боле с господой, а и то не все…

— А владыка?

— Сам, государь, знаешь. По церковному-то за Москву он, мерзит ему латыньство, а все ж новгородец он. Вотчин же у него и казны поболе будет, чем у Своеземцовых-то и всех прочих. Свой полк из латников имеет. Токмо яз мыслю, ежели добра его не зорить…

— Да, — молвил Василий Васильевич, обращаясь к Юрию, — прав наш Иван-то. Есть трещина у Новагорода. Пора град крамольной по сей трещине наполы разорвать и под свою руку взять.

Василий Васильевич помолчал и, задумавшись, потом молвил:

— Да. В осиное гнездо едем. Токмо на страх их надеюсь. Иван-то в Москве, а они Ивана боятся, да и митрополит с ним. Сие страшно для владыки новгородского. Все же в гневе своем и злобе безумными люди бывают, против разума идут. Ну, да поглядим, как нас встречать будут. Передовые наши, чаю, у владыки уж сей часец. Где мы теперь?

— У Юрьева монастыря, государь, — ответил дьяк. — Яз мыслю, к владыке нам ехать…

Звон колокольный заглушил слова его, а возок остановился. Подскакал к нему воевода Федор Васильевич со стражей своей и, поздоровавшись, громко сказал:

— Игумен с братией встречает тя, государь. Владыка гонцов ему из своей тысячи пригнал, сказывал игумен-то…

Василий Васильевич ничего не ответил, только усмехнулся и с помощью Васюка и Юрия вышел из возка. Отслушал он молебен и после окропления святой водой пожертвовал монастырю крест напрестольный серебряный. После этого княжой поезд во главе с конниками двинулся к Софийской стороне Новгорода по льду озера Мячино, монастырской зимней дорогой.

— Государь, — сказал Юрий, — мы с Федор Василичем перво-наперво «окрестность оглядим», как сказывает Иван, а затем круг нашего постоя так конников своих расставим, дабы враз можно было во всякое время поднять их всех…

— Добре, добре, сынок, — отозвался Василий Васильевич, — токмо вот, где там на постой нам стать? Как ты мыслишь, Василий Сидорыч?

— Я мыслю, государь, — почтительно ответил дьяк, — что владыка новгородский встретит тобя у Софии с господой вместе, обед будет во Владычной палате,[162] где думает думу Совет господ. Вельми дивна сия палата.

Потолок у ней каменный, из четырех сводов, которые на столб каменный в середине палаты опираются, а все они красно расписаны…

— Не главное сие, — перебил дьяка князь Юрий, — ты скажи, где нам постоем стать лучше, дабы вреда нам сотворить не могли.

— Мыслю, — продолжал дьяк, — наиболее добры для сего на Владычном дворе Никитские хоромы каменные в два яруса, али Великий терем с часами, али еще иные хоромы возле собора святой Софии.

Звон колоколов, справа и слева, заглушил разговоры. Поезд великого князя, проехав Людин конец и проездные ворота Спасской башни, теперь двигался уж по южной, княжой половине Кремля.

— Едем мы, государь, — кричал в ухо Василию Васильевичу дьяк Беда, — едем промеж церквей Покрова Пречистыя и Андрея Стратилата…

В этот миг покатился вдруг такой могучий гул, густой и низкий, как будто рев громовый, а сквозь гул этот, словно смех серебряный, словно жаворонки, звенели радостным перезвоном малые колокольцы…

Умилился Василий Васильевич от красоты такой и, сняв шапку, истово перекрестился.

— Гласы райские, — воскликнул он, — истинно гласы божьи!..

— По Пискупле[163] едем, государь, — продолжал кричать ему дьяк, — к звоннице соборной подъезжаем, а оттоль свернем влево, к святой Софии и ко Владычному двору…

Когда князь Юрий помогал отцу выходить из возка у южной Золотой паперти святой Софии перед Васильевскими вратами, горевшими и сверкавшими золотой насечкой русской златокузнецкой работы, новгородский архиепископ Иона и клир его в парчовых ризах, остановясь на ступенях паперти, запели молитвы. Потом, продолжая петь, двинулись все в знаменитый по всей Руси храм через Васильевские дивные врата, мимо шести надгробий над могилами похороненных здесь архиепископов новгородских.

У стены, противоположной входу, перед старинной иконой Корсунской божьей матери, владыка отслужил молебен и, благословив великого князя, спросил почтительно: