возвращался домой в сопровождении Илейки. Рядом с ним, конь о конь, ехал Федор Курицын.

— Ну и утро же ныне, — весело сказал Иван, — будто яз искупался в нем и весь посвежел.

— Дивно и красно у нас в подмосковных-то, — живо отозвался Курицын. — Особливо, когда с гор глядеть от села Воробьева…

Заулыбался Илейка и ласково, как один он умеет, сказал:

— Цветики-то, весняночки наши, как солнышки малые, по всем лугам разбросаны, словно парчой золотой зеленую травушку выткали…

Старик радостно вздохнул всей грудью и тихо добавил:

— Красота божья!..

Иван и Курицын молчали, овеянные утренней лаской и лаской слов человеческих. Обернувшись к старику, Иван молвил:

— Из самого детства любо мне слушать тя, Илейка. Велика у тобя любовь к творению божью и ко всем тварям земным.

Засмеялся тихонько Илейка.

— Мир-то, — молвил он, — божий сад. Вечно он в цвету и радостях, не то что людие…

Не расслышали печали в словах Илейки ни Иван, ни Курицын — молоды оба, да и солнышко все выше и выше, и день-то такой лучезарный и веселый…

— Заедем к тетке Марье Васильевне, — крикнул Иван, погнав коня, — повидаю брата своего двоюродного…

Они повернули на большую улицу к хоромам князя Юрия Патрикеева.

Выслав Илейку вперед оповестить княжое семейство, Иван медленно ехал по двору в сопровождении Курицына, сошедшего с коня еще у ворот из почтения к хозяевам. У красного крыльца хором уже суетилась всякая челядь и, когда Иван, подъехав, отдавал стремянному поводья коня, наверху растворились двери, и князь Юрий с княгиней своей и сыном Иваном, молодым воеводой московским, поспешно стали спускаться вниз навстречу юному государю.

Марья Васильевна радостно встретила племянника, весело сверкая такими же сияющими глазами, какие были когда-то и у ее ослепленного брата.

— Добро пожаловать, — говорила она ласково, — почитай, две седьмицы не был ты у нас, Иванушка…

— Ныне же кстати вельми заехал, государь, — кланяясь, молвил Юрий Патрикеев, — вернулся недавно из Крымской Орды наш богатый гость Скобеев, Федор Тимофеич…

— Кланяюсь тобе, государь, — сказал Скобеев с глубоким поклоном, касаясь рукой ступеньки крыльца.

Проведя гостей прямо в трапезную, хозяева усадили всех за стол, как по чину и обычаю принято, во главе с государем.

— Любишь ты, государь, — говорил князь Юрий Патрикеев, своеручно наливая Ивану сладкого греческого вина, — любишь ты знать все о чужих, дальних странах, а Федор-то Тимофеич много занятного сказывает…

— Особливо о фряжских городах, — заметил молодой князь Иван Юрьевич.

Иван был весьма доволен и, понемногу отпивая греческое вино из чарки, молвил:

— Что ж, Федор Тимофеич, сказывай…

Скобеев, богатый гость из сурожан, много рассказывал о торговле с Сурожем, Ялитой, Керчевым и Кафой.[152]

— Наиболее дивен мне был град Керчев, а по-фряжски Черкио, — говорил сурожский гость. — Есть в граде большая каменная лестница, в скалах красно иссечена. Начинается она у церкви Ивана Предтечи, греками построенной в давние времена. На одном столбу ее каменном год построения вырезан: шесть тысяч двести двадцать пятый.[153] Круг же града Керчева могилы, как холмы, насыпаны. Несть числа им, а в могилах тех из-под земли копают чарки, кубки и блюда золотые и серебряные, золотые обручи, кольца, серьги и цепи. Все они старой работы языческой. Продают их тамо дорого, со многой собе выгодой…

Много еще сказывал купец любопытного о старине крымской, а Иван, как и все прочие, слушал Скобеева с большим вниманием, но морщил лоб, усиленно вспоминая и о том, что ранее слышал он от кого- то о городе Кафе.

— А вот скажи, Федор Тимофеич, — воскликнул он радостно, вспомнив, наконец, о росяных колодцах, — правда ли, что в Кафе воду из росы собирают?

— Истинно, государь, — живо отозвался Скобеев, — кругом града того, ни в нем самом нет ни рек, ни колодцев, а ежели и есть ручьи, что с гор весной бегут, то и они пересыхают. В степях же у них вода солоновата: и в озерах и в колодцах. Вот они в горах, близ града Кафы, высекают в скалах ямы, кладут в них камни, а сверху хворост. В такие ямы роса густо падает и в них скопляется. От ям же верхних к нижним рвы иссечены, и роса, собираясь каждую ночь и копясь, течет из одной ямы в другую, а потом в озерцо, а из озерца-то по трубе каменной во град протекает…

Вдруг Федор Тимофеевич потемнел лицом и потупился, оборвав рассказ.

Иван с недоумением посмотрел на него, а купец, горько усмехнувшись, молвил горячо и горестно:

— Одно, государь, худо и обидно мне было. Видел я тамо во всех градах на всех базарах сирот наших и черных людей! Водят их, как скот, в железных ошейниках, друг к другу гуськом прикованных! Лбы же и щеки у них клеймены тавром татарским: как кони, они мечены… Плач и рыдания среди братии нашей, а поганые купцы-басурманы девок и женок голыми велят показывать, а парням да мужикам руки и ноги щупают и зубы, как лошадям, смотрят.

Покупают их купцы из Яффы, везут потом продавать кизыл-башам, [154] к туркам и даже в Индию…

Всхлипнула нежданно Марья Васильевна и закрестилась, причитая:

— Помоги, господи, несчастным, охрани их крестом своим от поганых…

— Не от поганых, — гневно прервал ее Иван, — а от наших удельных!

Крамола кругом и воровство. Все они вороги Москве, а при межусобии нашем татаре людей полонят! Ведь силу нашу они от Руси берут!..

Отворились двери в трапезную, и заскочил торопливо, хотя и весьма почтительно, дворецкий Патрикеевых. Иван обернулся к нему и сурово взглянул.

— Прости, государь, — низко кланяясь, молвил дворецкий, — батюшка твой, великий князь Василь Василич, приказал тобе сей же часец на думу к нему. Рязанские бояре приехали…

Дворецкий повернулся лицом к Юрию Патрикееву и добавил:

— И тобя, княже и господине мой, государь кличет к собе.

Дома Иван застал отца уже в передней со всеми его боярами ближними и с приехавшими в Москву боярами рязанскими. Все сидели молча, с печальными лицами. Когда вошел Иван с Патрикеевым и Курицыным, все, кроме князя великого, встали и поклонились ему, а Василий Васильевич воскликнул:

— Ты, сыне мой? Горе у нас велие — преставился князь великий рязанский Иван Федорович, брат мой любимый…

Василий Васильевич громко всхлипнул — дар особый имел он к печали — и возопил, истово крестясь:

— Брате и друже любимый! Царство тобе небесное, да упокоит тя господь в селении райском, иде же несть ни печали, ни воздыхания!..

Потом, обратясь к духовнику своему, добавил:

— Отче, преже мы о божьем помыслим, панихиду отслужим. После же и о земных делах будем думу думати…

Священник молча поклонился, и все пошли за ним в крестовую.

После панихиды пригласил великий князь Василий Васильевич всех бояр и воевод московских и рязанских в свою переднюю к столу помин справлять по великому князю рязанскому.

Сели за трапезу все в молчании, и духовенство с ними во главе стола, рядом с князем и княгиней и двумя старшими их сыновьями — Иваном и Юрием.