Особливо в конце зимы много бесед было в весьма студеный и метельный февраль. Ни на охоту, ни даже просто верхом никуда нельзя выехать, — метет с утра до ночи, сугробы намело выше заборов. В хоромах те тепло и тихо, — хорошо слушать, как шумит непогода, а самому беседовать, попивать горячий сбитень со свежими сайками и мягкими коврижками.

Как-то в покоях у великого князя Ивана зашла беседа о Шестодневе.

— Вельми радостно, государь, — воскликнул Федор Курицын с юношеским пылом, — что перевод сей книги грека Георгия Писиды, писателя славного цареградского, на язык наш изделал дьяк митрополита Киприяна.

— Дьяка же сего, — добавил Алексей Андреевич, — звали Димитрием Зографом, а писал он при прадеде твоем при Димитрии Донском… Зограф сей тоже из Царьграда вместе с Киприяном приехал, токмо не грек он был, а болгарин. Посему и грамоту словенскую ведал…

— А что сие — Шестоднев? — спросил Иван.

— Похвала к богу, — быстро ответил Курицын, — о сотворении им всей твари земной и человека. Много там дивного есть о зверях, птицах, рыбах и змеях. Наидивно ж там о птице фениксе сказано. Птица сия на орла похожа, живет она пять веков, а потом сожигается огнем, а из пепла своего вновь возрождается, сперва как червь малый. На третий же день расти начинает в птицу, а после сорока ден в виде орла улетит…

Иван слегка усмехнулся.

— Сказке подобно сие, — молвил он, — как о жар-птицах сказывают.

— И яз так мыслю, — заметил Алексей Андреевич, — все же в книге сей поучительного вельми много. От рыбаков и мореходов там указано, что киты-рыбы, которые корабль потопить могут, таковую любовь и гребту о детенышах своих имеют, что при смертной угрозе жизни глотают их и в брюхе своем содержат, пока не избегнут беды. Видели мореходы и змей морских, кои весь корабль обвить могут и сокрушить, как утлую скорлупу. Есть еще в морях и кони морские, и коровы, и собаки, и чудища морские, яко беси по виду, мерзостные и страшные.

— Истинно сие, Лексей Андреевич, — вмешался Курицын. — Владыка Авраамий сказывал, что, когда был он во фряжской земле, там возле самого берега рыбаки беса морского поймали. Тело его и глаза подобны человеческим, токмо мерзостны, и крылья сатанинские у него, хоша и малые.

Хвост же у него рыбий…

— И что же с бесом сим содеяли? — перебил рассказчика Иван с нетерпеливым любопытством.

— Владыка сам не видал беса сего, но ему сказывали. Издыхал уж бес-то, а на суше вборзе весь околел, а на утре завонял. Птицы его склевали морские…

Много еще разных чудес Алексей Андреевич и Курицын называли, что из книг и от людей сами слышали.

Забылся Иван в беседах, все едино, как побывал бы в неведомых сказочных странах, и когда после завтрака ушли его гости, он словно застыл в своих думах.

Тихо у него в покоях, и солнышко ласково заглядывает в слюдяные окна.

Только что валил снег и мело кругом, и вдруг вот разлетелись тучки снежные, и метель прекратилась. Будто кто-то занавески у неба отодвинул, и открылся над землей небесный лазоревый свод. И на душе Ивана стало тихо и покойно. Улыбается он веселому солнышку. Но слышит — чуть скрипит позади него дверь, будто сама тихонько отворяется.

Быстро оглянулся он, и сердце его сразу упало: в дверях Данилку увидел.

— Что, Данилушка? — спросил он, стараясь быть спокойным.

Данилка нахмурился, губы его дрогнули.

— Дашку в Коломну увозят, на Федора Тирона свадьба, — буркнул он мрачно. Плачет девка, рекой разливается. Жалко мне, сестра ведь.

Данила посопел носом и добавил:

— А тобе, государь, поклон земной она шлет.

Защипало в глазах Ивана от боли сердечной. Отвернулся к окну.

Пересилил себя и глухо молвил:

— Иди, Данила, и от меня ей поклон передай…

Когда Данилка вышел, зажал Иван лицо руками и несколько раз всхлипнул. Потом долго сидел неподвижно, и казалось ему: что-то милое, хорошее отходит от него навсегда, как недавно отошло его детство.

Пасха в этот год пришлась двадцать третьего апреля, на второй месяц нового года.[116]

Снова по-весеннему играет солнышко, целые дни звонят пасхальные колокола. Оттаявшая земля местами совсем просохла и заткалась кое-где зеленой травкой. На ольхе и березках сережки распускаются, а на иве и тополях почки лопаются, и пробиваются к солнцу зеленые сочные листья, и хорошо этими листьями пахнет. На лужайках парни и девки яйца крашеные по земле катают и с лотка и просто так, из рук.

Иван сидит у себя в покоях, слушает колокольный гул в Кремле, следит невольно за верткими, озорными воробьями, что мелькают у самых окон и дерутся с отчаянным чиликаньем на узеньких подоконниках. Иногда колокола затихают, и тогда с оконных наличников слышно глухое воркованье голубей.

Смутное томление охватывает Ивана, и шепчет он чуть слышно:

— Дарьюшка моя…

Но нет уже у него прежней тоски, только сладостно ему имя это, и хочется ласки и неги, что исходили от Дарьюшки. Молодой князь, подойдя к отворенному окну, долго следит, как, причудливо порхая в весеннем воздухе, пролетают время от времени белые бабочки…

Кто-то тихо вошел в покои. Иван оглянулся и весело кивнул Федору Васильевичу Курицыну, своему новому другу, хотя тот и много старше его.

Жил подьячий в княжих хоромах и входил к соправителю без доклада.

— Что, государь, — улыбаясь, заговорил Курицын, — опять думы у тобя и снова в уме приметы собираешь? Их, впрочем, не чуждаются и духовные отцы.

Токмо яз…

— Ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай не верю, — поддразнивая Федора Васильевича, подсказал Иван обычную его поговорку.

— Не верю, — тряхнув головой, решительно молвил Курицын.

Иван рассмеялся и добавил:

— А кто мне сказки сказывал про феникс-птицу? Илейка, тот и почудней сказки ведает. Про кита он мне баил, что землю всю на спине своей доржит, а сам в океане плавает…

Иван сел на скамью и проговорил приветливо:

— Садись, Федор Василич.

— Яз тобе, государь, неспроста о феникс-птице сказывал, — усмехаясь и садясь рядом, заговорил Курицын. — А для того сказывал, дабы ты своим острым умом уразуметь мог, что и в книгах небылиц немало бывает…

Разговор прервался — в покои быстро вошел Илейка и, обратясь к Ивану, сказал громко:

— Государь Василь Василич кличет к собе Федора Василича…

Курицын вскочил со скамьи и, двинувшись к дверям, пояснил Ивану:

— Государь повседневно указал быть в сей час у него для чтения грамот договорных с удельными и прочими, а также и всяких вестей от наместников и отцов духовных. Может, и тя он призовет.

Иван ничего не ответил, — он думал о книгах, которым привык во всем верить, хотя иной раз и сомневался, но не допускал себя до крайних рассуждений. Помнил он, что «мнение — всех пороков мати», и гнева божьего боялся. Теперь же, после смелых слов Федора, сомнения пуще и дерзновеннее одолевают и мутят ум его.

Юный государь, напряженно сдвинув брови, глубоко задумался. Илейка, что-то убирая в покоях, искоса поглядывал на своего бывшего питомца и, наконец, не вытерпел. Как прежде, когда еще дядькой был княжичу, положил он руку на плечо Ивана и молвил с ласковым участием: