пару ящиков патронов, и можно было бы начать разбираться с этим бесплатным цирком.

Вечер был на исходе, и красный блин тускнеющего светила завис над каким-то пригорком, готовясь скатиться с него в соседнее полушарие. По соседнему склону неторопливо спускались двое путников. Они были далеко, и рассмотреть их с такого расстояния, да еще и против солнца, было совершенно невозможно, как невозможно было расслышать их беседу. Но слова совершенно неожиданно донеслись до него. Говорили на древнеромейском языке, который изучали в офицерских учебных корпусах Ромейского Союза как язык команд и общения офицеров из разных провинций. Лопо не пользовался им с тех пор, как покинул Равенни, но забыть порой труднее, чем выучить.

– Нет! Я так и не пойму, почему ты рядом, а я еще жив, – говорил однорукий старик, тяжело опирающийся на обломок скрюченной ветки. – И я не вижу за собой вины – не я, так другие отдали бы тебя Милосердным. Но ты как-то вырвался, ты меня нашел зачем-то. Может быть, ты хочешь, чтобы я сам зарезался? Вот уж этого-то мне никак нельзя… Да, я отрекся под пыткой от древних богов, но кто знает, может быть, они еще владеют царством мертвых. Если так, то туда не полагается приходить незваным.

– Помолчи хоть до заката! – оборвал его сбивчивую тираду второй, который был явно моложе и шел, ни на что не опираясь. – Зачем ты мне нужен, я не знаю, но зачем-то нужен. Мне сказали…

– Кто сказал?! Духи? Ветры? Эленга твоя? Все – молчу, молчу… Ну, раз сказал кто-то, значит, так тому и быть. Значит, не тронешь ты меня. А я, грешным делом, хотел прошлой ноченькой шмякнуть тебя клюкой по головушке. И позапрошлой ночью хотел, а может, и этой захочу…

– Да умолкни же ты, наконец!

– Ну, молчу, молчу…

На этот раз голоса действительно затихли, но Лопо отчетливо различал шорох шагов. Ему вдруг захотелось стать невидимым, и он ничуть не удивился, когда это ему удалось. Чем дальше солнце зарывалось в далекие холмы, тем больше обострялись его зрение и слух. Путники приближались, все отчетливей скрипела клюка, на которую опирался старик, и шелестели складки одежд в такт шагам.

Когда почти совсем стемнело, молодой остановился и отобрал у старика клюку.

– Здесь заночуем, – сказал он сурово, бросил на землю свою хламиду и уселся на нее.

– Тут ни воды, ни веток, чтоб костер запалить… – попытался возразить однорукий, но было ясно, что его мнения никто не спрашивает.

– Дай хоть сыру кусок. Я ведь знаю, есть у тебя.

– Есть.

На какое-то время они умолкли, и ветер завыл отчетливей, как будто тоже хотел что-то сказать. Лопо прислушался к его порывам, и первые слова, произнесенные стариком, ускользнули от него.

– … мне хватало покоя, который даровал мне владыка Родонагрон. Он воистину милосердный владыка. Когда Милосердные Слуги отыскали на отрогах Северного Хребта хранимое мною капище, они лишь сокрушили жертвенник, а меня невредимого доставили к вратам Варлагора. Да, потом была пытка, но не ради упоения моими страданиями наблюдал за нею владыка. Никто не хотел моей смерти и не радовался моим мучениям, им только-то и было нужно, чтобы я отрекся. Я мог сам прекратить свои страдания, стоило лишь пасть на колени и поцеловать полы одежд бессмертного владыки. Сначала я наивно думал, что они хотят сломить мой дух страданиями плоти лишь затем, чтобы потом насладиться моим унижением. Но нет… Когда силы мои иссякли, и я сделал все, что от меня хотели, ворота узилища распахнулись передо мной. Милосердные Слуги даже не забыли дать мне хлеба и сыра, и это было первой милостыней, за которой протянулась моя рука.

– Я не понял – ты в чем-то раскаиваешься?

– Не в чем мне каяться. И не перед кем. Владыка меня простил за непокорство, а с Оденом-Судией мы еще увидимся – там и видно будет…

Странные собеседники умолкли, и ветер затих. Стемнело настолько, что Лопо уже не опасался быть замеченным. Теперь он сидел на теплой еще земле в сотне метров от пришельцев. Нет, это он тут пришелец… Пришелец – куда? Однорукий вскоре задремал, не меняя позы, а его спутник лег на спину и начал рассматривать звезды. Чувствовалось, что он устал от долгой дороги и пытается бороться с подступающим сном. И с каждой минутой им все больше овладевает страх перед шепчущими видениями, которые в этих краях преследуют спящих. Лопо поймал себя на том, что не только видит в темноте, не только понимает незнакомую речь, но и способен проникнуть в слабые отголоски чужих мыслей. Однорукого привели сюда силой, и он даже не знал, зачем. Но и облако страха, витавшее над ним, было еле заметным, и оно постепенно рассеивалось по мере того, как старик засыпал. Видимо, он уже устал бояться, и ему было уже почти все равно, что происходит с ним и вокруг него. А второй, то ли молился, то ли просто причитал. Страх сгущался вокруг него, но он знал, на что шел, хотя не вполне понимал, зачем.

Зрение, слух и память слились воедино, через долю мгновения затянувшись сладкой пеленой забытья. Лопо задремал, и вскоре вновь превратился в ветер, шуршащую траву, скрипящую ветку…