Люся уже нашла себе новое место, где она получает за полдня работы 600 франков в месяц. Моя Таня тоже уже получила место в книгоиздательстве [ «Ашетт»], но начнет работать только

с 15-го января, т. к. новое отделение, в котором она будет служить, только 15-го января открывается. Первые два месяца она будет получать по 1500 фр. в месяц, а потом — по 2000, как получала в институте. Книгоиздательство — очень крупное и, может быть, если новое отделение разовьется, Таня займет там хорошее положение. Флора обучается массажу — ей несколько врачей обещали работу, как только она выучится массировать. Так что можно надеяться, что кризис наш, в конце концов, разрешится благополучно.

У меня самого ничего особенного нет. Как всегда, читаю лекции и т. д. Поездок — пока не предвидится: да и то сказать — наездился я достаточно. [21.12.1930].

***

С Буниным у Шестова были дружеские отношения, и они и их семьи бывали друг у друга. О впечатлении, произведенном на Бунина некоторыми сочинениями Шестова, уже говорилось (см. первый том и стр.37). В архиве Шестова сохранилось 6 писем Бунина: одно поздравление к 70-летию и пять, написанных в 1930–1931 гг. по поводу кандидатуры Бунина на Нобелевскую премию, из которых два частично приводятся ниже. В «Грасском дневнике» в записи от 20 декабря 1930 г. Галина Кузнецова рассказывает о том, как Бунин узнал, что он является возможным кандидатом на Нобелевскую премию 1931 г.:

Демидов прислал И.А. по поручению Милюкова статью журналиста Троцкого из Стокгольма о Нобелевских лауреатах. В конце этой статьи Троцкий пишет, что у лауреата этого года было два серьезных соперника: Мережковский и Бунин, и что самый вероятный кандидат на будущий год — Бунин, если только его выставят кандидатом до января 31-го года. И А. читал это за завтраком вслух. Никто из нас этого не ждал, и поэтому все были как-то оглушены. Потом начались советы и совещания, что делать. Конечно, явилась мысль о необходимости нажать некоторые кнопки — письмо для этого, видимо, было переслано — написать кое-каким знакомым… После завтрака И.А. сел писать письма. (Грасский дневник, стр.197).

22 декабря Кузнецова записывает:

Отправили на 45 фр. писем. Заботы по поводу премии. И.А. эти письма сразу изнурили. «Нет, я на это не гожусь!» — говорил он. (Грасский дневник, стр.197).

Одно из писем было адресовано Шестову:

Вчера получил известие, что на торжестве раздачи нобелевских премий в Стокгольме один из членов Нобелевского Комитета сказал русскому журналисту, что я имел в прошлом году очень много шансов на получение нобелевской премии… что «вернейшим кандидатом на 1931 г. является Бунин» и что необходимо, чтобы любой профессор-славист любого университета или какой-нибудь писатель, получивший в свое время нобелевскую премию, «снова выставил кандидатуру Бунина до 31 января 1931 г.» — Дорогой Лев Исаакович, помогите мне: напишите поскорее Томасу Манну, прося его, как лауреата, выставить мою кандидатуру официально. Он многое знает из моих произведений, он писал мне, сравнивая меня с Толстым, и думаю, не откажется. (21.12.1930).

Шестов исполнил просьбу Бунина очень быстро:

Не знаю, как и благодарить Вас за Вашу доброту, за ту сердечность, с которой Вы отнеслись к моей просьбе, и за то прекрасное и столь лестное письмо, которое Вы послали Манну. (Бунин к Шестову, 27.12.1930).

Это лестное для Бунина письмо не сохранилось, но в нашем распоряжении ответ на него Томаса Манна. Немецкий писатель отдает должное Бунину, но все же колеблется между ним и Шмелевым. Кроме того, Томас Манн видит достойного кандидата в Зигмунде Фрейде, оказавшем глубокое влияние на духовную культуру и художественную литературу:

Bunin ist ein sehr starker Erzahler, und 'Der Herr aus San Franzisko' bleibt ein unvergessliches Meisterwerk. Ein Meister, ausgestattet mit alien guten Traditionen der herrlichen russischen Erzahlungskunst, ist er seitdem geblieben, aber, wenn ich ehrlich sein soil, so haben die Dinge, die ich spater von ihm las, nicht unbedingt den kiinstlerisch begliickenden Eindruck auf mich gemacht wie jenes Werk, und wenn ich die Zuwen- dung des Nobelpreises an einen russischen Dichter von Herzen begriissen wiirde, so frage ich mich doch, ob Iwan Schmeljow ihn nicht vielleicht ebenso gut verdiente wie Bunin, dem ich ihn iibrigens aufrichtig gonnen wiirde… Einen besonderen Wunsch fur die Vergebung des Nobelpreises habe ich iibrigens noch spon- tan; ich denke an Sigmund Freud, dessen Forschung auf die Geisteswissenschaften und auch die Schone Literatur einen so tiefen Einfluss geiibt hat… Bei all dem aber bin ich nicht einmal sicher, ob die bisherigen Preistrager iiberhaupt ein internationales Vorschlagsrecht haben Oder vielleicht nur einen Vorschlag innerhalb ihres eignen Sprachgebietes machen konnen. (Томас Манн Шестову, 31.12.1930)[33].

Кандидатура Бунина была официально выставлена в 1931 г., но премия ему не досталась. 1932 г. тоже не принес Бунину удачи, и только в 1933 г. в Стокгольме Бунину была вручена Нобелевская премия по литературе.

***

Занятия Киркегардом, начатые еще в 1929 г., продолжают увлекать Шестова. Под его влиянием Ловцкие тоже заинтересовались Киркегардом:

Я вожусь с Киркегардом — не знаю, буду ли о нем писать, но вернее всего, в будущем году буду о нем в Сорбонне читать. На днях выйдут, наконец, мои «PagesChoisies»..

Очень рад, что ты, Герман, наконец, справился со статьей о Киркегарде: дело, ведь, нелегкое. Чем больше я в него вчитываюсь, тем больше чувствую, как трудно у него найти его настоящую мысль под внешними облачениями. Получил Альманах Психологии, в котором М.Е. перевел отрывок об «А. и Диогене»[34]. Поблагодарите его и скажите, что перевод очень хороший. (Ловцким, 28.01.1931).

В течение весеннего семестра 1931 г. (10.01.1931 — 25.04.1931) Шестов читает в Сорбонне, как всегда по субботам, курс «Русская философская мысль». Часть лекций была посвящена Владимиру Соловьеву. 14 февраля Шестов говорил об отношении Соловьева к Пушкину, Лермонтову и Достоевскому.

***

11 февраля 1931 г. внезапно скончался муж Софии Исааковны Даниил Григорьевич Балаховский. Шестов пишет Ловцким, матери и Мандельбергам:

Сейчас получил твое, Фаня, письмо. Что собственно можно рассказать о последних днях Данила? Смерть была легкая — как и у его отца. Он совсем было оправился от инфлуэнцы, встал утром бодрый, умылся, побрился и поехал в город — в контору Паперно[35] по какому-то делу. Вошел веселый, сел в кресло, начал разговаривать — и вдруг прервал разговор на полуслове, склонил голову — и — все было кончено…

Я и А.[Анна] ничего не знали. Надя протелефонировала Наташе на службу, пока Наташа добралась до нас, уже наступил вечер, и мы только в 8.30 попали к Соне. Там уже было много народу — все родные и кой-кто из знакомых. Через два дня его похоронили — на похоронах тоже было много народу, человек 200…

Пока для Сони большое облегчение — это дети[36]. Они с такой любовью и заботливостью ходят вокруг нее, что даже со стороны легче, когда глядишь на них. И вообще со всех сторон проявляют к ней сочувствие, и Соня держится хорошо. Тоже, между прочим, утешает себя и той мыслью, правильной, конечно, что если бы Д. пережил ее, то ему пришлось бы очень плохо. И действительно, если бы он один остался — куда бы он делся? (Ловцким, 17.02.1931).

Ты уже знаешь о постигшем нас горе. Единственное облегчение было, что смерть была без страданий, мгновенная

точно он заснул. А второе облегчение — для Сони — это дети. Они такие милые и так любят ее, так ласковы и предупредительны с ней, что она, поневоле, забывает свое горе. Заниматься с ними, поить их, кормить, водить в школу и т. д. для нее большая радость. А так как Женя почти весь день отсутствует — она начала учиться художественному тиснению на переплетах — то всем этим и всеми домашними делами приходится заведывать Соне: это ее отвлекает и очень успокаивает. Мы тоже стараемся все по возможности чаще бывать у нее — это ей, конечно, тоже приносит небольшое облегчение и утешение. Слава Богу, что ее здоровье сохранилось и она себя физически чувствует настолько крепко, что может и с хозяйством возиться, и за детьми смотреть, и все делать, что нужно.