начал трясти ее.
Мимо нас проходила какая-то старуха.
— Обаасан (бабушка)! — закричал я, хотя мне не подобало обращаться таким образом к старой женщине. — Где здесь можно достать воды?
Старуха была рассержена моей невежливостью, но все же сердито махнула рукой.
— Вода там, вон там.
— Спасибо! — крикнул я ей и обратился к Сумико: — Суми-тян, ты слышала? Вода рядом с нами, питьевая вода. Суми-тян!
Девочка попыталась улыбнуться. Но, когда я вернулся к ней с водой, она уже не шевелилась. Тело ее начало холодеть.
— Сумико! — кричал я. — Суми-тян! Проснись! Ты должна жить.
Я обнял ее и начал лить воду на ее личико, на котором застыла улыбка, выражавшая, казалось, радость избавления от мук. Капли сбегали с губ Сумико. Вода, которой она так жаждала, бесполезно текла по ее шее».
В то время как Кадзуо, сидя в тюрьме, воскрешал в памяти события пятилетней давности, происшедшие сразу после взрыва атомной бомбы в Хиросиме, по ту сторону тюремных стен в первый раз были запрещены ежегодные празднества в память 6 августа. Оккупационные власти и министерство общественной безопасности опасались, что в этот день возникнут массовые демонстрации, направленные против войны в Корее. Всякого рода скопления людей 6 августа были строжайшим образом запрещены. О «том дне» жителям Хиросимы должен был напомнить только сигнал тревоги вновь установленных недавно противовоздушных сирен; его решено было дать ровно в 8 часов 15 минут утра. Для «обеспечения общественного порядка» из всех близлежащих районов в Хиросиму были стянуты полицейские силы. В это жаркое солнечное утро 6 августа город походил на большой военный лагерь.
Однако, несмотря на все полицейские меры, на улицу вышли колонны демонстрантов; тысячи листовок были сброшены с крыши вновь восстановленного здания универсального магазина Фукудза.
В рядах демонстрантов, разгоняемых полицией, шел Сэйитиро Тогэ. Бледный, еще не совсем оправившийся от кровотечения, он покинул санаторий, чтобы бороться за мир в «городе смерти».
Тогэ описал чувства людей, вышедших в этот день на улицу, в стихотворении, которое впоследствии читалось и цитировалось во всей Японии. Вот что написано там о 6 августа 1950 года в Хиросиме, «городе мира»:
СОЛОМЕННЫЕ САНДАЛИИ
«…и прошу поэтому приговорить меня к смертной казни». На каждом допросе Кадзуо М. требовал у тех, кто подготавливал процесс, внести в протокол это его единственное последнее желание.
Упорство, с которым М. настаивал на своей необыкновенной просьбе, заставило чиновников юстиции насторожиться. Из сообщений тюремных смотрителей они уже давно знали, что заключенный Кадзуо М, оставшись один в своей камере, нервно расхаживает взад и вперед, мечется и стонет во сне, — словом, выказывает все обычные признаки страха смерти. Но лишь только юноша входил в кабинет прокурора, как напускал на себя вид закоренелого преступника, настойчиво подчеркивая, что единственным мотивом его преступления явилась жадность к деньгам. Были ли еще какие-нибудь мотивы? Нет, не было.
Однако показания самого обвиняемого противоречили картине, сложившейся на основе показаний всех свидетелей, более или менее близко знавших Кадзуо. Концы с концами здесь явно не сходились. И прокурор[30] решил непременно дознаться, почему заключенный в отличие от свидетелей хотел во что бы то ни стало оговорить себя.
Он еще раз допросил Кадзуо и сказал без всяких обиняков:
— Вы что-то от нас скрываете. Мне рассказали, что вы вступили добровольцем в пожарную команду, я узнал о ваших драках с оккупантами. Свидетели утверждают, что вы часто ходили на холм Хидзи-яма, на кладбище неизвестных жертв атомной бомбы, плакали там и громко разговаривали сами с собой. У меня такое чувство, что все эти факты не случайны, что они каким-то образом связаны с вашим преступлением…
Кадзуо упорно молчал и смотрел в окно, словно все это его не касалось. Он избегал встречаться взглядом с прокурором.
— Разве это случайность, что вашей жертвой оказался валютчик? Послушайте, Кадзуо, обвинитель не обязательно должен быть врагом обвиняемого. Говорите со мной начистоту. Облегчите свою душу… Расскажите мне все. как было. Если вы последуете моему совету, вам станет легче…
Но Кадзуо не произнес ни слова в ответ. На его красивом лице не отразилось никаких чувств. Тогда прокурор резко заметил:
— Если вы и впредь будете настаивать на своих показаниях, вам не смогут вынести никакого другого приговора, кроме смертной казни. Чтобы спасти свою жизнь, вы должны отныне говорить правду.
— Секунду мне казалось, что я действительно должен высказать этому человеку все, что у меня на душе, — вспоминал впоследствии Кадзуо. — Но, когда он произнес слова, «чтобы спасти свою жизнь», я пришел в ярость. Значит, он думал, что я боюсь смерти. Но я ее не боялся и хотел ему это доказать.
Соответственным образом Кадзуо и повел себя. Он спросил прокурора:
— Скажите, это точно, что мои показания будут приняты судом, если они останутся такими же, какими были?
— Да, точно! — коротко ответил выведенный из себя чиновник и посмотрел обвиняемому прямо в глаза. Он знал, что, подписав свои показания в том виде, в каком они были даны, Кадзуо тем самым подпишет себе смертный приговор.
