ни капли пота — только кровь и куски человеческой кожи. Меня качает, я чувствую позывы к рвоте. Беру себя в руки и машинально вынимаю камешки, прилипшие к ране на ногах, а потом шатаясь бреду дальше. Раны снова кровоточат и зловеще чернеют. Камешки опять липнут к ним. Нет смысла их вытаскивать. Раньше я хотя бы мог облегчить себе душу, громко жалуясь и крича. Теперь в горле у меня так пересохло, что я не в силах произнести ни звука. Когда я пытаюсь закричать, внутри у меня все болит, словно иголки втыкаются в свежую рану. Нельзя думать о боли! Бежать, бежать, бежать…

За что все эти муки? Я вспоминаю человека, который без конца повторял: «Эта война несправедливая». Неужели весь этот ужас — кара господняя за то, что Япония хотела обогатиться? Но сейчас нельзя думать о прошлом! Каждая секунда может решить мою судьбу. Тело мое разбухает, словно вот-вот разорвется на части. Вдруг на меня летит что-то огромное, какая-то черная громадина. Невольно отскакиваю в сторону. Оказывается, обрушился второй этаж дома; он летел, весь окутанный развевающейся огненной мантией. Злые духи хотят еще немного поиграть моей маленькой жизнью…

Спотыкаясь от смертельной усталости, я бреду дальше. Шаг за шагом пробираюсь сквозь лабиринт огня. В мозгу мелькает мысль: если сейчас остановлюсь, то уже никогда не сдвинусь с места. И вдруг совсем близко от меня раздается чей-то голос:

— Кадзуо-сан, пожалуйста, помоги мне! Этот некто знает, как меня зовут, значит, и я его знаю. Но кто это? Что это за существо? Девочка? Ее волосы сгорели. Она совсем голая. Уцелела только резинка, придерживавшая раньше трусики. Сейчас она, словно в насмешку, бесполезно болтается вокруг бедер. В нижней части живота, страшно измазанного кровью и грязью, зияет глубокая рана. В таком виде я не узнал бы даже свою родную сестру.

— Кто ты? — спрашиваю я.

— Сумико. Теперь я вспоминаю. Да, это Сумико! Она жила поблизости от нас. Нет, не может быть, что это Сумико! Сумико… Она была таким красивым ребенком, что мы прозвали ее Белой Лилией. Я спрашиваю Сумико:

— Неужели это ты? Крошка Суми-тян? Не бойся. Я отведу тебя домой. Соберись с духом! Пойдем!

Но девочка так ослабела, что не в силах сделать ни шагу. Я сорвал с себя рубашку, чтобы Сумико по крайней мере прикрыла свою наготу. Потом я отер с раны запекшуюся кровь. Рана оказалась более глубокой, чем я предполагал, но кровоточила не так уж сильно. Свежая светлая кровь стекала совсем тоненькой струйкой на дрожащие бедра девочки.

Я поддерживал Сумико. И все же каждый, даже самый маленький, шаг заставлял ее кричать от боли.

— Суми-тян, я знаю, как тебе больно, но ты должна терпеть.

Мы протащились еще шагов десять, а потом отдохнули у открытой цистерны, облив себя с головы до ног водой. Однако стояла такая невыносимая жара, что вода моментально высохла. Мне самому было достаточно трудно выбираться из этого пекла, а сейчас, вдвоем, это казалось непосильной задачей. Тут вдруг перед нами снова выросли целые горы тел. Люди свалились прямо на середине улицы. Мы попытались как-нибудь протиснуться, но запутались в электрических проводах. Столбы упали, и провода теперь валялись повсюду, словно металлические арканы…

Бывали минуты, когда я хотел сдаться. Возможно, я прекратил бы борьбу, но, призывая к мужеству Сумико, сам становился мужественнее. Да, я спасся в тот день только потому, что хотел спасти Сумико. В конце концов мы добрались до Добаси[28].

Почти все мертвые, которых мы увидели на этой площади, были школьницы. Здесь находились первая средняя школа Хиросимы, монастырская школа Сюдо, методическая женская гимназия. И все школьницы погибли. Почти без каких-либо исключений. Вместе с ними погибли и несколько крестьян. Они приехали сюда на повозках, запряженных лошадьми и волами, чтобы помочь эвакуировать девочек: их уже давно собирались вывезти из города.

Мы все чаще спотыкались и падали. Дым стал такой густой и едкий, что сквозь него невозможно было пробраться. С тяжелым сердцем я сказал:

— Суми-тян, дальше нам не пройти. Надо повернуть назад и бежать к Ёкогава.

Итак, нам пришлось отказаться от своей цели — попасть домой, к родителям. Трудно было принять это решение. Но ничего другого нам не оставалось. Улица стала шире и свободнее. Однако нам все еще попадались родители, которые звали своих детей, и плачущие дети, призывавшие матерей. Потом мы увидели целое подразделение солдат Второго западного полка. Все они были мертвы. Они лежали вытянувшись, как на параде. Поистине фантастическое зрелище! Видимо, они разом свалились замертво на землю, вернее, попадали, как ряды костяшек домино — каждый при своем падении увлек за собой соседа. Впереди лежал офицер: его можно было отличить по форменной одежде. В руке он держал обнаженную шпагу; от нижней половины его туловища остались одни только белые кости. Мы кое-как перебрались по мосту через Ёкогава, а потом повернули на север. Наконец мы оказались на берегу реки у Мисаса. Здесь ничего не горело; этот уголок не подвергся разрушению. Но после того, что мы пережили, мирная картина показалась нам невероятной, как ночной кошмар… Мы присели на берегу на опушке бамбуковой рощи. Там уже собралось много других беглецов. Тщетно я пытался понять, сколько часов прошло с того времени, как я покинул заводское бомбоубежище в Фуруэ. Часов пять? А может, все десять? Или это случилось вчера? В первый раз я ощутил голод.

Из ближайших кустов донесся чей-то голос:

— Эй, вы там! Здесь лекарство для обожженных! Кто может двигаться, идите сюда.

Раненые поползли к человеку, державшему канистру с какой-то густой жидкостью. Я тоже протянул руки, и он налил мне ее немного в раскрытые ладони. Это было растительное масло. Я намазал им стонущую Сумико, а потом вытер жирные руки о свое тело. После этого мы впали в тяжелое забытье.

С наступлением темноты бамбуковая роща ожила.

— Воды, воды… Пожалуйста… Дайте мне воды… Итаэ, итаэ![29] Мама! Убейте меня! Только бы не эта боль!..

Крики и стоны, доносившиеся из темноты, становились все громче.

— О, черт! Воды… Хоть каплю воды! Какая-то женщина вскочила и снова упала. Другая женщина, обезумев от горя, начала кричать душераздирающим голосом:

— Ха-ха-ха!.. Ми-тян!.. Посмотрите на мою Ми-тян… Она летает… Иди сюда, Митико… Я дам тебе молока.

Молодая женщина тянула себя за обожженную грудь, поднимала груди к равнодушному небу! Она громко хохотала; ее распущенные космы торчали во все стороны. Потом она бросилась к стволам бамбука и в отчаянии начала с силой трясти их, словно с верхушек мог упасть ей под ноги исчезнувший ребенок. Но на землю, кружась, слетали лишь бамбуковые листья. Они казались красными в далеком отблеске пожарищ Хиросимы. Чем гуще становилась тьма, тем ярче полыхали вдали языки пламени.

Сколько людей нашли здесь убежище? И сколько их умрет до того, как забрезжит рассвет? Возможно, среди них будет и Сумико, которая сейчас лежит, положив голову мне на грудь. Обнявшись, мы дожидаемся наступления дня…

Не помню точно, как это произошло, но мы наконец очутились на том месте, где стоял раньше мой дом. Теперь от него осталась лишь груда обугленных развалин. Моя комната с небольшой верандой (я так любил их!) бесследно исчезли. Ни матери, ни отца, ни сестер нигде не было видно. Я молча стоял, ничего не ощущая, не в силах пошевельнуться. Если они погибли, надо искать их останки: я должен похоронить своих близких. Я роюсь в том месте, где когда-то была кухня, и там, где была столовая. Руки у меня изранены, но я копаю как одержимый. Я нашел мамины часы и шкатулку, в которой отец всегда держал сигареты. Их я взял себе на память. Больше ничего не было. Неужели это все, что от них осталось?..

Потом мы бредем дальше, к дому Сумико.

— Воды, воды, — шепчет девочка, — пожалуйста, Кадзуо-сан, дай мне хоть глоток воды.

Но вокруг не было ни капли воды — все высохло.

— Кадзуо-сан! Пришел… мой конец… Спасибо… Спасибо за все… Оставь меня здесь… Ты должен искать свою маму.

Сумико сложила руки, словно хотела молиться. Но я прервал ее:

— Ты сошла с ума! Вставай! Неужели ты не хочешь увидеть своих родителей? Если ты поддашься боли, значит, все было напрасно. Понимаешь? Ты не должна умирать. Не должна! — Я схватил девочку и