Так начинается в дневнике Кавамото абзац, повествующий о политическом и экономическом положении Хиросимы в первом послевоенном году.

В записях Кавамото за 1946 год бросается в глаза то обстоятельство, что его первоначальное преклонение перед американцами переросло мало-помалу в скептицизм. Он пишет о злоупотреблениях американских солдат, критически комментирует все возрастающее стремление оккупационных властей уничтожить свободу забастовок и сообщает об антиамериканских настроениях на электростанции. При этом сам Кавамото в основном все еще был настроен проамерикански. Он пытался даже заочно изучать английский язык. Однажды он обратился к некоему профессору Мацу-мото, явившемуся в Сака прочесть рабочим лекцию об «американском образе жизни», с просьбой помочь ему эмигрировать в США. Однако докладчик не слишком обнадежил Итиро: согласно американским иммиграционным законам, для въезда «азиатов» в страну была установлена ничтожно малая квота. В утешение профессор прислал Кавамото несколько номеров «Ридерс дайджест».

Когда вновь наступила зима, Кавамото попытался найти работу по обслуживанию оккупационных войск. Непосредственным толчком к такому решению послужила пропажа его монтерского инструмента — клещей, которые он днем и ночью носил у себя на поясе. Клещи Кавамото получил заимообразно. Они принадлежали не ему, а фирме, где он работал. И бедняга не осмеливался показаться на глаза мастеру до того, как разыщет клещи, ибо инструменты в то время почти невозможно было достать.

Сказавшись больным, Итиро приступил к лихорадочным поискам драгоценных клещей. Но, несмотря на то что он обошел все те места, где побывал накануне, в день пропажи, клещи так и не нашлись. Вероятно, их у него просто украли и уже давным-давно сбыли на «черном рынке».

— У меня остается только один выход, — сказал себе Итиро. — Я должен найти себе другую работу и заработать столько, чтобы можно было заплатить за утерянную вещь. А пока что я не могу показываться на глаза товарищам.

На другое утро он снова сказался больным и уехал по железной дороге в Курэ. Из газет он знал, что американцы все время набирают людей для обслуживания своих авиаэскадрилий в Хиро.

Едва войдя в ворота американского военного городка, молодой японец сразу почувствовал, что попал в иной, непривычный ему мир. Мимо него проезжали джипы и легковые машины с белыми звездочками, повсюду виднелась колючая проволока, плакаты, броские фотографии красоток, надписи на чужом языке. Хотя он проехал всего несколько километров по железной дороге, ему показалось, что он находится далеко, где-то очень далеко от родных мест.

Итиро послали в отдел по найму рабочей силы и дали анкету, которую нужно было аккуратно заполнить.

— Я спросил, будет ли мне предоставлено жилье, — рассказывает Кавамото. — Мне ответили, что меня могут устроить здесь же, в городке, но со своей постелью. Услышав это, я заколебался. Не мог же я явиться сюда с тем жидким, совершенно изодранным «футоном», который остался в Сака, а без постели в этих холодных бараках, где гулял ветер, нельзя было спать, даже если бы я не стал раздеваться…

— Ну что ж, с этой надеждой придется распроститься, — подумал я, глубоко разочарованный. — Тем не менее, не зная, как дальше поступить, я некоторое время потолкался в отделе найма, разглядывая людей, заполнявших анкеты, и человека в форме, который эти анкеты принимал… Прождав полчаса, а может быть, и целый час, я заметил, что пошел снег. Какой-то японский солдат средних лет, заявивший, что он служил в Маньчжурии, первым выдержал «экзамен». Потом американцы наняли рослого, здоровенного парня лет двадцати.

Недалеко от Кавамото стоял, переступая с ноги на ногу, незнакомый юноша. Он казался года на два старше Итиро. Незнакомец с первого взгляда вызвал у Кавамото симпатию. Шапки у него, видимо, не водилось, темные волосы были растрепаны, на локтях — заплаты. Молодой человек, как видно, также колебался, не зная, ждать ли ответа американцев. Но вдруг у него лопнуло терпение. Он резко повернулся и зашагал по направлению к вокзалу, не обращая внимания на хлопья снега, кружившиеся в воздухе. Сам не зная почему, Итиро последовал за молодым человеком, держась от него на расстоянии примерно тридцати метров.

Долгие зимние дожди и мокрый снег превратили дорогу, по которой они шли, в сплошное месиво. Только там, где проезжали джипы и армейские грузовики, шины немного утрамбовали землю. В этой узкой колее «Модзя-модзя сан» («господин Растрепа») — так Кава-мото мысленно окрестил его — балансировал с такой ловкостью, что не намочил и не запачкал ног, несмотря на ветхую обувь.

— Молодец! — сказал себе Итиро, стараясь ступать в следы, оставленные незнакомцем.

Им пришлось прождать почти два часа до отхода ближайшего поезда на Курэ и Хиросиму. Впятером они сидели в холодном и пустом зале ожидания: три женщины, слишком усталые и голодные даже для того, чтобы поболтать друг с другом, и двое молодых людей. Кавамото охотно заговорил бы со своим сверстником, но стеснялся обратиться к нему без всякого повода. Этот рослый парень пытался согреть свои покрасневшие от холода руки, натягивая на них рукава потертого пиджака. «Не дать ли ему мои рукавицы?..» — подумал Итиро.

Но когда он вытащил рукавицу, чтобы молча предложить ее незнакомцу, тот опустил голову, а когда незнакомый парень снова поднял глаза, Кавамото уже не нашел в себе смелости, чтобы повторить свое робкое предложение.

Оба они безмолвно наблюдали за серовато-белой метелью, за миллионами белых снежинок, каждая из которых тихо опускалась на холодную землю.

Наконец поезд прибыл. Народу оказалось довольно много, но Итиро нашел купе, где было два свободных места. Он невольно все время поглядывал на «господина Растрепу». Тот все время рылся в карманах. Вытащив оттуда одну, а затем и вторую бумажку в десять иен, он начал их скептически рассматривать и сравнивать между собой. Кавамото понимающе улыбнулся. Он знал, что незнакомец разглядывал рисунок новой бумажки в десять иен, выпущенной американцами. Императорский герб «хризантема» был обрамлен на ней орнаментом, который, по мнению многих японцев, смахивал на цепь от кандалов, а изображение здания парламента в Токио было окружено рамкой, якобы напоминавшей тюремную решетку. Иные японские патриоты отказывались даже принимать новые деньги, считая их символом «порабощения Японии».

Кавамото уже собирался завязать разговор на эту тему, но поезд как раз подошел к перрону станции Курэ. Пассажиры, которым надо было сходить, поспешили к дверям. Когда все уже вышли, незнакомый парень внезапно вскочил, бросился к выходу и в следующее мгновение оказался на перроне.

«Может, побежать за ним? — подумал Кавамото. — Но какое мне, собственно, до него дело? Почему мне так хочется познакомиться с этим «растрепой»?»

Кавамото встал и уже собрался было тоже сойти, как вдруг незнакомец, видимо передумав, снова вскочил в вагон, успевший уже тронуться.

«Модзя-модзя сан» снова сел на свое место и опять начал рыться в карманах. На его лице появилось выражение озабоченности и, пожалуй, даже отчаяния.

«Он так же несчастен, как и я, — подумал Итиро. — Его что-то мучает, и у него нет никого, с кем бы он мог поделиться своими горестями. Совсем как у меня».

В эту секунду у попутчика Кавамото из бокового кармана выпала тщательно сложенная бумажка. Кава-мото нагнулся, поднял бумажку и подал ее своему соседу.

— Спасибо, — сказал тот и спрятал бумажку в верхний наружный карман пиджака. Потом он признался:

— Я все время ее искал. Этот клочок бумаги мне… — он подбирал подходящее слово, — дорог… очень, очень дорог.

Поезд, громыхая, преодолевал кое-как отремонтированный участок пути.

— Хотите знать, что там написано? — спросил «господин Растрепа» и снова вытащил бумажку из кармана. — Вот, пожалуйста.

Это было «ёсэгаки» — записка с пожеланиями и утешениями. Такие записки по старой японской традиции дарят друзьям, отправляющимся в дальнюю дорогу. На помятой, уже несколько запачканной от частого развертывания бумажке было написано:

«В Китае было холодно. В Японии ледяной холод. Не забывай меня. Не давай себя в обиду.