гирьку на цепочке. Кобенцель вздрогнул, увидев, как ровный золотой ободок, сияющий круг со свистом очертил голову Ивана Дмитриевича.

Бронзовые Адам и Ева на чернильном приборе еще старательнее начали прикрывать свою наготу. Как ангел, изгоняющий их из райского сада, Иван Дмитриевич стоял у рояля и оглядывал гостиную — поле своего сражения площадью пятьдесят квадратных аршинов.

Затем он опустил руку, сказав:

— Вот и весь фокус.

— Неужели она в самом деле золотая? — спросил Кобенцель, когда Левицкий уже без приказа отдернул шторы.

Иван Дмитриевич вынул складной ножичек, поскреб лезвием гирьку. Позолота отслоилась, и под ней обнаружился черный ноздреватый чугун.

Вспомнилось, как пруссаки стреляли в Наполеона III золотым ядром. Если оно было таким же, как эта гирька, неудивительно, что французский император остался жив. Там, в вечно-струящемся эфире, все знают.

Левицкий с Кобенцелем собрались уходить. Провожая их, Иван Дмитриевич на ходу раскрыл тетрадь с кулинарными рецептами. Прочел про рыбный пирог, про кулебяку с грибами, громко забурчало в пустых кишках. Вот сволочь! Он кинул тетрадку в камин.

— Через два часа я жду известия, — напомнил Кобенцель, пожимая ему руку.

Но Левицкий наслаждался тем, что на равных беседует с Иваном Дмитриевичем, и не спешил, растягивал удовольствие.

— Третьего дня сидим, помню, в Яхт-клубе за картами, — сказал он. — Я, барон Гогенбрюк и покойный князь. Сыграли, потом он попросил меня выкинуть ему карту на счастье. Я колоду стасовал, выбрасываю одну. И что вы думаете? Виневый… виноват, пиковый туз. Князь говорит: «Еще разик давайте!» Я опять стасовал — и опять туз пик". Судьба.

— Карты-то какие были? — поинтересовался Иван Дмитриевич.

— Обыкновенные карты, какие в Яхт-клубе дают. Король бубновый — Юлий Цезарь, червовый — Карл Великий, трефовый — Александр Македонский, виневый… виноват, пиковый — царь Давид. Какими играли, на тех и выкинул.

— По игральным судьбы не узнаешь.

— А я их, — улыбнулся Левицкий, — перед тем сквозь дверную ручку продел. Так-то, цыганки говорят, можно и по игральным.

Глядя на его тонкие, с удлиненными фалангами и, казалось, бескостные, как черви, пальцы профессионального шулера, Иван Дмитриевич подумал, что он мог достать из колоды любую карту. Непонятно было, врет Левицкий или говорит правду, и если это правда, то случайно выпал пиковый туз, обещающий смерть, или нет?

— И что князь? — спросил Иван Дмитриевич. — Очень был огорчен?

— Ничуть. «Я, — говорит, — слава богу, здоров, ничем пока не хвораю, а мне еще в юности нагадали умереть в собственной постели…»

— Я тоже слышал от него об этом предсказании, — подтвердил Кобенцель. — Может быть, поэтому Людвиг и отличался такой храбростью на поле боя. Он в конном строю атаковал итальянские батареи.

— И ведь сбылось, — вздохнул Левицкий.

— Между прочим, та винтовка, — спросил Иван Дмитриевич у Кобенцеля, — которую Гогенбрюк с вашей и фон Аренсберга помощью продал нашему военному ведомству, из нее, надеюсь, не нужно целиться в ноги, чтобы попасть в голову?

— Ну, это смотря с какой дистанции. Но раз вы так сказали, значит, вам известно, что я присутствовал на испытаниях. Когда поинтересовались моим мнением, мой совет был принять ее на вооружение. Модель очень хорошая. В таких делах я не поступаю против совести, к тому же моя семья связана с Россией еще со времен Ивана Грозного.

— Испытателей-то водочкой не вы разве поили?

Кобенцель смутился:

— Было дело, не сумел отговорить Гогенбрюка. Но это ничего не меняет, модель и вправду хорошая.

— А каким образом он ухитрился продать ее не только нам, но и туркам?

— О! — уважительно сказал Кобенцель. — От вас, господин Путилин, нет никаких секретов. Я сам узнал об этом лишь вчера вечером. Как же вы знаете?

Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, но тот и без подсказки сообразил прикусить язычок.

— Понимаю, господин Путилин, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?

— Накиньте к тем двум часам пять минут, — предложил Иван Дмитриевич, — и продолжайте.

Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.

— С Гогенбрюком, — начал рассказывать Кобенцель, — был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают, ему причитались проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к выводу, что он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.

— Ту же систему? Это не запрещено контрактом?

— Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…

— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»

— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.

Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.

— Иван Дмитриевич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!

— Как так увезли? Куда?

— В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.

— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.

Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор, и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»

Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви, он почти физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за которую стоит лишь дернуть, и костюм Арлекина, уже и без того потускневший, мгновенно разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.

Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными неоштукатуренными стенами доходных домов. Сюда он вчера днем