третий партнер — в выигрыше. Левицкий удивился такой необычной просьбе, но сказал, что да, может. Почему бы не оказать приятелю эту небольшую услугу? Тем более что третьим за столом с ними сел не кто- нибудь, а покойный фон Аренсберг. Стали играть. В конце концов Левицкий остался при своих, Гогенбрюк же с его помощью проиграл, а князь, соответственно, выиграл дюжину французских наполеондоров и был счастлив, как ребенок, поскольку вообще-то в игре ему не везет. Из-за стола он встал в отличном расположении духа. Пошли в буфетную, по дороге Гогенбрюк сказал: «Между прочим, князь, эти наполеондоры я получил от Юсуф-паши…» Они стали разговаривать о какой-то винтовке, патент на которую Гогенбрюк то ли продал туркам, то ли собирался продать, и фон Аренсберг этим был недоволен, говорил: «Вы вредите моей репутации, я буду вам решительно противодействовать!» Гогенбрюк, смеясь, отвечал: «Увы, князь, вы не можете вызвать меня на дуэль, мой отец торговал кнедликами…»

— И что дальше? — спросил Иван Дмитриевич.

— Они выпили шампанского и разъехались по домам.

— Чокались?

— Как? — не понял Левицкий.

— Бокалами, спрашиваю, чокались?

— Не помню.

— А наполеондоры князь ему вернул?

— Да, — спохватился Левицкий, — совсем вылетело из головы. Он их высыпал перед Гогенбрюком на стол, всю дюжину, и говорит: «Забирайте ваши грязные деньги, я буду вам решительно противодействовать!» Потом, правда, пожалел и передумал. Он вообще скуповат был, князь-то.

— Угу, — кивнул Иван Дмитриевич. — Почему же ты думаешь, что Гогенбрюк его убил?

— Иван Дмитриевич, вы меня удивляете, — сказал Левицкий с развязностью, которая в другое время не сошла бы ему с рук. — Зачем, спрашивается, он проиграл эти наполеондоры? Хотел расположить князя к себе, воспользоваться его хорошим настроением и склонить на свою сторону, чтобы тот ему не противодействовал. Но потерпел фиаско и… По-моему, все ясно.

— А когда вы играли все втроем, ты точно остался при своих? Или, может, пару-другую монеток положил в карман, а? Угадал? Гогенбрюк на тебя жандармов навел, а ты, значит, на него меня спустить думаешь?

Сощурившись, Иван Дмитриевич взглянул на своего тайного агента. Нет, не ему его судить. Он-то сам разве не так же поступил, когда указал Певцову на поручика, а теперь и Певцова послал на «Триумф Венеры»? Да, нехорошо. Но что поделаешь?

— Ладно. — Он похлопал Левицкого по плечу и опять перевел взгляд на Миллионную.

Солнце уже поднялось над крышами. Иван Дмитриевич смотрел на мокрую мостовую перед крыльцом княжеского дома, где в призрачном хороводе кружились, взявшись за руки, несчастный Боев и Керим-бек, супруги Стрекаловы, храбрый поручик с прокушенной ладонью, графы Шувалов и Хотек, бароны Кобенцель и Гогенбрюк и его, Ивана Дмитриевича, собственный агент с короной Ягеллонов на лысине. Сонмом теней неслись русские эмигранты, польские заговорщики, итальянские карбонарии, турки в красных фесках, и в это бесплотное кружение, в эту вереницу фантомов, бледнеющих в свете дня, спокойным шагом входил человек в чиновничьей шинели с меховым воротником, в собольей шапке, с новеньким баулом в длинной обезьяньей руке. Когда гонялись за ним в гавани, его скрытое платком лицо казалось ужасным, а сейчас Иван Дмитриевич видел перед собой заурядную физиономию с маленькими свиными глазками и красным, голым, не нуждавшимся в бритве подбородком.

— Пупы-ырь! — выдохнул Сыч.

Он вдруг почувствовал, как в ушибленном шлюпкой плече оживает, злобной радостью заливает душу давно забытая боль.

— Это Пупырь? — не поверил Левицкий. — Иван Дмитриевич, это правда он?

— Он… Явился, ангел наш.

Левицкий перекрестился:

— Господи, я же рядом с ним вчера в кондитерской сидел. С бароном Кобенцелем зашли на Невском в кондитерскую шоколаду выпить, и он туда же. Кобенцель ушел, и он за ним. Только в цилиндре был…

— Шоколаду, говоришь?

— Я, Иван Дмитриевич, кофе не пью, у меня от него сердцебиение. Честное слово!

Сопов припал к щели в заборе, а Сыч лихорадочно заметался, ища, чем бы вооружиться. Согнувшись, как под обстрелом, он побежал к стене казармы, где висела пожарная снасть, схватил топор.

Пупырь шагал важно, неторопливо. Лицо как бы обиженное, синие глазки обшаривают улицу, окна соседних домов, подолгу цепляются за прохожих. Вот он степенно поднялся на крыльцо, переложил баул из правой руки в левую, позвонил.

Сопов осторожно вытянул из ножен саблю.

Иван Дмитриевич поглядел на блеснувшее лезвие, решая, что надежнее — сабля или топор, и сказал Сычу:

— Дай-ка сюда!

Вода вскипала под винтом, кильватерная струя, клокоча и стихая, убегала на восток, терялась в тумане, уже скрывшем из глаз дворцы и проспекты Северной Пальмиры. Чайки с криком кружились над расползающимися клочьями пены в надежде увидеть среди них белое брюхо оглушенной лопастями рыбины.

Без остановки, на полном ходу «Триумф Венеры» миновал Лоцманский остров. Там жили питерские лоцманы, оттуда они поднимались на корабли, чтобы провести их мимо песчаных мелей залива, но капитан решил обойтись без провожатых. Положившись на чутье, ориентируясь по цвету воды, он сам вел шхуну. Нужно было успеть проскочить Кронштадт раньше, чем тамошнего коменданта известят о побеге.

Капитан правильно предвидел события, шуваловский адъютант уже мчался к телеграфу.

Кочегар-эфиоп лопата за лопатой швырял уголь в топку. Все быстрее сновали поршни, стрелка манометра перевалила за красную черту и опасно уперлась в конец шкалы. Свистящие фонтанчики пара били из-под клапанов, шипели сочленения труб и патрубков.

Капитан хмурился и старался не смотреть в ту сторону, где вставали из прибоя мрачные каменные громады кронштадтских фортов. Пятнадцать лет назад, во время Восточной войны, перед огнем их орудий постыдно отступила британская эскадра адмирала Нэпира. Мерещилось там какое-то движение, угадывались на сером черные жерла пушек. Впрочем, и без того можно было пойти на дно, если не выдержат напряжения и взорвутся котлы.

Сгоряча Певцов расстрелял в воздух все патроны и теперь жалел об этом: с револьвером, забаррикадировавшись в капитанской каюте, он мог бы выдержать осаду до ближайшего порта и выстрелами привлечь внимание таможенников. Что, если итальянцы решат его утопить, бросить в море? Окно каюты расположено было по противоположному от кронштадт-ских бастионов борту. Дым из трубы опускался вниз, прилипал к воде.

Пока Шувалов сочинял свою депешу, пока адъютант искал телеграфиста, пока вызванивал ключ и на другом конце провода, идущего по морскому дну, переводили точки и тире на русский язык, будили коменданта, который накануне за полночь засиделся над бумагами и спросонья туго соображал, почему нужно ловить итальянское коммерческое судно, — словом, пока могучая воля шефа жандармов воплотилась в маленьком матросе-сигнальщике, в его пальцах, тянущих влажный линь, чтобы выкинуть на флагштоке сигнал «Стопорить машины и становиться на якорь», время едва не было упущено". «Триумф Венеры» уже плыл в виду кронштадтских фортов, стремительно уходил за пределы досягаемости их пушек.

Заметив сигнал, капитан велел прибавить ходу, сам Дино Челли пришел эфиопу на помощь. Напуганный рассказами матери об ужасах царского деспотизма, он боялся угодить в Сибирь за учиненную в трактире драку и обещал капитану всю ответственность перед отцом взять на себя. Мать говорила, что ссыльных в Сибири отдают на растерзание белым медведям.

В это время Певцов, пытаясь придвинуть к двери каюты массивный стол, намертво привинченный к полу, отчетливо представил еще один вариант собственной судьбы: итальянцы высадят его на необитаемом острове.

Сигнал остался без ответа, после чего комендант приказал дать предупреждающий выстрел. Пальнули