холостыми, но и это не возымело действия. Комендант, старый моряк, плававший еще под флагом Нахимова, чертыхался и последними словами костерил жандармов, неизвестно зачем, по его мнению, существующих на свете. Дежурный офицер с опасливым удовольствием слушал эти крамольные речи. Снова зарядили и снова выстрелили, и опять ни малейшего результата. Чертов итальянец по-прежнему шел на всех парах. Между тем в шуваловской депеше предписывалось употребить для задержания все наличные средства вплоть до обстрела, и комендант, которому смертельно не хотелось палить по торговому пароходу, скрепя сердце распорядился готовить к бою батарею малого калибра.

Тем временем брандвахтенное судно «Кинбурн», призванное отмечать и записывать в специальный бортовой журнал все корабли на траверзе Санкт-Петербурга, пустилось в погоню за наглым итальянцем. Не откликнувшись на запрос, тот шел с воровато спущенным флагом, но его выдали три полосы на трубе — красная, белая и зеленая.

Один снаряд упал за кормой, другой — возле правого борта, брызги хлестнули сквозь разбитый иллюминатор капитанской каюты. Третий лег далеко впереди по курсу, еще два слабо плеснули где-то в стороне. Крепостную артиллерию поддержала носовая пушечка «Кинбурна».

Услышав канонаду, Певцов трезво оценил ситуацию: едва ли этот отец пятерых детей настолько безрассуден, чтобы не внять доводам разума, который говорит голосом кронштадт-ских орудий. Вот-вот смолкнет безумный стук поршней, замрет винт и загремят якорные клюзы. Пора готовить аргументы для разговора с Шуваловым. Сказать ему: «Видите, ваше сиятельство, на что способны эти люди! Я был не так уж далек от истины…»

Но соленый ветер с прежней силой продолжал петь в торчавших из иллюминаторной рамы осколках стекла, Певцов ошибся и на этот раз. «Триумф Венеры», сотрясаясь всем корпусом, двигался на запад. Певцова швыряло то на одну стену, то на другую: капитан лавировал с таким искусством, словно всю жизнь простоял на мостике боевого фрегата и привык уходить от огня береговых батарей.

Минут через пятнадцать «Кинбурн» стал отставать, однако его капитан не решался развернуть свое судно и дать по беглецу бортовой залп. Как-то неловко было пускать ко дну безоружного коммерсанта, а из носовой пушечки целиться становилось все труднее — шли бортом к волне. Да и с бастионов тоже, вопреки шуваловскому приказу, постреливали осторожно, больше стремясь напугать, а когда в секторе огня появилось датское суденышко «Секира Эйрика», идущее в Петербург с грузом копченых сельдей, и вовсе вынуждены были прекратить обстрел, чтобы случайно не потопить невинную датчанку.

Еще через четверть часа «Триумф Венеры» опять вошел в полосу тумана. Певцов кусал кулаки, итальянцы на палубе обнимались и прыгали от радости. Беспечные дети юга…

Пупыря увели, Сыч торжественно унес его баул. У Ивана Дмитриевича остались три вещи: тетрадь с кулинарными рецептами, фунтовая золотая гирька на цепочке и револьвер с длинной готической надписью и вензелем фон Аренсберга — таким же, как на изъятом у камердинера серебряном портсигаре.

Пустить в ход свою гирьку Пупырь не успел, а из револьвера пальнул-таки в Ивана Дмитриевича, когда тот с топором в руке первый вбежал в дом. Пуля прошла высоко над головой, никто не пострадал, но Иван Дмитриевич воспользовался этим выстрелом, чтобы отвести душу, и топорщем заехал Пупырю по затылку. Сыч тоже рвался отплатить за шлюпку, за семейные неприятности, но Иван Дмитриевич такой возможности ему не предоставил.

Пока Иван Дмитриевич допрашивал Пупыря, Сопов привез в Миллионную барона Кобенцеля. Тот первым делом предъявил свою шляпу, найденную на улице перед гимназией, затем обследовал оставленную пулей дырку в потолке и сказал:

— Немудрено промазать. У револьверов этой системы сильнейшая отдача. Нужно целиться в ноги, чтобы попасть в грудь.

Заодно выяснилось, что в туалетном столике револьвер лежал не потому, что князь кого-то опасался и всегда держал оружие при себе, а совсем по другой причине. Его прислали фон Аренсбергу однополчане в юбилей какого-то сражения, в котором они все участвовали, князь хвастал им перед знакомыми, в том числе и перед Кобенцелем: два дня назад показывал вместе с наполеондорами, выигранными у Гогенбрюка, и очень расстроился, узнав о недостатках этой системы.

Кобенцель с Левицким негромко переговаривались в глубине гостиной, а Иван Дмитриевич, покачивая в руке гирьку на цепочке, стоял в эркере у окна. Пупыря уводили трое полицейских с шашками наголо, четвертый шел немного в стороне. Рядом с ним гордо вышагивал Сыч. Он то и дело перекладывал тяжелый баул из одной руки в другую, но расставаться с трофеем не желал. Сквозь грязное стекло Иван Дмитриевич смотрел им вслед и вспоминал протоколиста Гнеточкина, в одном исподнем лежащего на берегу Невы с проломленным черепом, курсистку Драверт с разорванными из-за копеечных сережек ушами, швею Дарью Бесфамильных, которая ночью, накинув беличью шубку, побежала за доктором для больной дочери, а обратно вернулась без шубки и без доктора. Тот увидел раздетую Пупырем женщину, испугался идти, и девочка умерла.

Иван Дмитриевич вспоминал старого аптекаря Зильберфарба, каждый день приходившего в полицию, чтобы узнать, не нашелся ли медальон с локоном волос покойной жены, и семнадцатилетнего юнкера Иванова, который после встречи с Пупырем, лишившись какого-то нагрудного знака из посеребренной меди, счел себя обесчещенным навек, исповедовался в письме государю, а затем пустил себе пулю в лоб. Но почему-то отчетливее прочих вставала перед глазами старуха Зотова, ее блаженно-безумное лицо, седые волосы на подбородке. Как и Хотек, она увидела золотое сияние вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю. Вспоминались люди, лица, и если в один ряд с ними попали князь фон Аренсберг и граф Хотек, это было только случайностью, частностью в жизни великого города.

— Хорошо, — подходя и становясь возле, сказал Кобенцель, — я допускаю, что утром он бродил неподалеку и мог видеть, как Шувалов отдал мне ключ. Допустим даже, слышал, кому я, в свою очередь, должен был вручить его. Мы разговаривали на улице, кругом толпился народ…

Кобенцель держал ключик на ладони. Змей-искуситель с такой злобой кусал себя за хвост, словно соблазнить Еву ему так и не удалось.

— Но согласитесь, господин Путилин, одно дело заманить меня в туалетную комнату при кондитерской, стукнуть по голове и отобрать этот проклятый ключ, и совсем другое — напасть на карету австрийского посла в самом центре Петербурга. Обычный уличный бандит, как он осмелился? Кто-то, мне кажется, стоял за его спиной. Может быть, тот же человек, с чьей помощью он убил Людвига?

— Пупырь утверждает, будто на графа Хотека он вовсе не покушался.

— То есть как? В кого я тогда стрелял?

— В него, разумеется. Но он клянется, что натянул веревку в расчете на любую добычу.

— И вы ему верите?

— Кто его знает? В этой жизни все может быть. Во всяком случае, в убийстве фон Аренсберга он не признался. Говорит, что револьвер купил сегодня у какого-то иностранца на Апраксином рынке, а наполеондоры утром нашел на Миллионной, возле дома князя. Пока для меня одно лишь несомненно: он прекрасно знал, куда вставляется этот ключ.

— Но откуда? Кто ему сказал?

— Потерпите еще пару часов, я должен проверить мою догадку. И ради бога простите мне эту глупую выходку с цилиндром. У меня в практике был подобный случай. Увидел проторенную дорожку и не устоял перед искушением.

— Но объясните хотя бы, — попросил Кобенцель, — почему вы были так уверены, что именно Пупырь напал на господина посла? Вы ведь ждали здесь его, а не кого-то другого. Я вас правильно понял?

— Да, его.

— Почему вы знали это?

Иван Дмитриевич приказал Левицкому:

— Ну-ка задерни шторы!

В гостиной стемнело, он зажег лампу, поставил на рояль и, заслонив ее спиной, с силой раскрутил