Жоргал немного посидел на корточках, наконец выпрямился и поглядел вверх. Сорока исчезла, хотя шума крыльев он не слышал. Ветка, где она только что сидела, была неподвижна, а в груди что-то ерзало, мешало дышать. Это душа-птица устраивалась в своем гнезде. Когда она совсем успокоилась, Жоргал глубоко вздохнул и сделал шаг по направлению к Унгерну.

Тот лежал на спине, вывернув шею. Голова – на седле, седло – между сосновыми корнями. Капли пота усеяли лоб, под неплотно смеженными веками видны полоски белков: на одном глазу широкая, на другом поуже. Отец сказал правду, это были глаза мангыса.

Он сделал еще несколько шагов. От жары ворот княжеского дэли был распахнут, на голой безволосой груди лежал шнурок – шелковый, с одной красной ниткой, вплетенной в желтые. Жоргал вынул из ножен свой длинный и узкий, заточенный на черном камне бурятский нож, которым недавно впервые побрил подбородок, легко перерезал шнурок, придерживая его двумя пальцами, чтобы не ощутилось натяжение, схватил гау и сунул себе за голенище ичига.

Унгерн приоткрыл глаза, но Жоргал уже размахивал над ним сухой веткой, будто бережет его сон, отгоняет оводов. Веки вновь слиплись, он отшвырнул ветку, прошел, качаясь от ужаса, в кусты, сел на землю. В ушах звенело, в правом ичиге, где лежал гау, было горячо, жар по ноге поднимался к бедру. Он подумал, что сам, по своей воле, Саган-Убугун не мог полюбить мангыса, значит, гау его заставил. В гау живет сила, приказывающая Саган-Убугуну: делай так!

Жоргал подобрал кусок песчаника и со стороны, щелчком послал его в свой правый ичиг. Ничего не произошло, камень на лету не рассыпался прахом, стукнул по голенищу, но он еще раньше понял, что Саган-Убугун не станет его защищать. Коню нужна трава, чтобы бежать, светильнику – жир, чтобы гореть, так и гау являет свою силу при тайном заклинании, которое знает только сам Унгерн. Однако с одной травой, без лошади, никуда не ускачешь, жиром без фитиля не осветить юрту. Заклинание бессильно, если нет гау.

Жоргал связал концы шнурка и надел его на шею, спрятав под халатом. Когда-нибудь он узнает волшебные слова, а до тех пор Саган-Убугун свободен, может вернуться к своему горному озеру, кормить птиц с ладони, а не плющить ею свинец. Пестрые сороки будут клевать зерна с его руки, роняя черные перья, и мир придет в улусы. Жоргал подкрался к белой кобыле, развязал обмотанную вокруг ствола веревку, чтобы Саган-Убугун не ломал себе ногти о хитрый степной узел.

Она приснилась ему впервые за много месяцев – маньчжурская принцесса с птичьим именем, дочь сановника императорской крови. После революции семья перебралась из Пекина в Маньчжурию, девочка выросла в Харбине. Там Унгерн с ней и познакомился. Он брал уроки китайского у знатока всех дальневосточных языков Ипполита Баранова, а она, с детства говорившая по- китайски, владевшая английским и французским, дважды в неделю ходила на квартиру к тому же Баранову изучать язык своих предков, которым прежде пренебрегала как грубым и варварским. После свержения маньчжурской династии это стало для нее вопросом национального достоинства.

Иногда они разговаривали, встречаясь между уроками. Странный генерал ей понравился. Она была девушка эмансипированная и, устав ждать от него мужской инициативы, как-то раз сама пригласила его в ресторан, через пару дней – в кинематограф. В итоге двадцатилетняя принцесса влюбилась без памяти. Он с юности избегал женщин, но тут был особый случай, и на тридцать четвертом году жизни Унгерн вступил в первый брак, рассчитывая через семью жены сблизиться с китайскими монархистами. Венчались в церкви, при крещении невесту нарекли Еленой.

Шестью годами раньше, вернувшись из Урги в родной Ревель, он сказал кузену Эрнсту: «Знаешь, события на Востоке складываются таким образом, что при удаче и определенной ловкости любой человек может стать императором Китая». Кузен засмеялся: «Уж не ты ли, Роберт?» Для родни он оставался Робертом, как назвали при рождении. Роберт-Николай-Максимилиан Унгерн-Штернберг, недоучка и неудачник, на зависть ревельским кузенам он повел под венец наследницу славы величайшей из династий Востока.

Впрочем, вместе прожили недолго, через месяц Унгерн отослал жену к родителям, навещал редко, чтобы не видеть ее слез, и потерял к ней всякий интерес, когда выяснилось, что китайские монархисты такие же пустые болтуны, как русские. Сама по себе она его не интересовала. В женщинах он никогда не нуждался, это были продажные, низменные, трусливые существа, которых Запад в гибельном ослеплении возвел на пьедестал, свергнув оттуда воина и героя.

Накануне похода на Ургу он письмом известил жену о разводе – по китайским законам этого было достаточно для расторжения брака. Предстояла война с Пекином, и ему не хотелось, чтобы у нее были неприятности с властями. В его собственных владениях жёны отвечали за преступления мужей и карались наравне с ними.

О своей Елене он почти не воспоминал, ее облик давно померк в памяти, но сейчас она склонялась к нему, гладила по груди маленькой прохладной ручкой, что-то шептала на недоступном ему языке предков. Он впервые пожалел, что не простился с ней перед походом, и с той ослепительной последней ясностью, какая бывает только во сне, вдруг понял, что его Елена явилась к нему неслучайно.

Спать на закате хуже всего. Проснувшись, он лежал с закрытыми глазами, кожа на груди еще помнила холодок ее пальчиков, но вместе с облегчением, что это всего лишь сон, возникла смутная тревога. Провел рукой по тому месту, которого касалась ее ладошка, и вздрогнул – гау не было. Рывком сел, пошарил вокруг, перевернул седло и поискал под ним – нету. Шелковый пакетик исчез, шнура тоже не было. Мелькнула мысль, что жена умерла, ее душа приходила позвать за собой, предупредить, что близится и его время.

Он разбудил Безродного.

– Спишь, крымза?

– Виноват, ваше превосходительство, сморило.

Унгерн огляделся. Неподалеку валялась в траве сухая сосновая ветка, серая на зеленом и желтом. Чем дольше он на нее смотрел, тем отчетливее припоминал, что, когда ложился, ее здесь не было, сплошь были зелень и желтизна, но почему-то помнил эту ветку, словно давным-давно видел ее, а теперь узнавал: вон та шишечка задела щеку. Узнал, и всплыло лицо Жоргала – стоит над ним, обмахивает его, спящего.

В последнее время Унгерн изменил привычке не носить при себе никакого оружия. Откуда-то пошел слух, что он ведет дивизию в Тибет, осведомители доносили о зреющем в дивизии заговоре с целью убить его и повернуть в Маньчжурию. Имена заговорщиков были неизвестны, подозрительных убивали ночью, во сне. Утром после каждого ночлега находили изрубленные шашками трупы тех, кому Унгерн перестал доверять.

На всякий случай он передвинул кобуру с бедра на живот. Вопрос был вот в чем: кто-то подговорил Жоргала взять амулет, чтобы монголы разуверились в бессмертии своего джян-джина, или он решился на это без подсказки? Если так, то для чего? Хочет сам стать неуязвимым или сделать уязвимым его, Унгерна. Первое еще можно простить, второе – нет.

На краю поляны зашевелились кусты, вышел Жоргал. Винтовки при нем не было.

– Иди сюда! – позвал Унгерн, расстегивая кобуру на случай, если Жоргал вздумает бежать.

Тот присел от страха, но подошел.

– Ты что там делал?

– Коней смотрел.

– Кони там, – махнул Унгерн в противоположную сторону.

– Там, – согласился Жоргал.

– А туда зачем ходил?

Подумав, Жоргал выразительно похряхтел и ответил услышанной от одного офицера фразой:

– Орлом сидел.

– А что кислый? Живот болит?

– Ой, шибко болит!

– Сейчас Найдан-Доржи травы даст. Выпьешь, пройдет… Приведи его, – обернулся Унгерн к Безродному.

– Не надо. Уже меньше болит! – радостно сообщил Жоргал.

Безродный заколебался, но Унгерн повторил:

– Приведи.

Он посмотрел вверх. Хотя небо синело по-прежнему, вокруг всё незаметно переменилось. У земли ветер