кустам, зовут, перекликаются, но был спокоен. Знал, что не поймают никогда.
Через час, связанный, он лежал земле, смотрел в небо. Стемнело, горели августовские звезды. Среди них в вышине тоже выстлалась молочная дорога, освобожденный от заклятия Саган-Убугун ехал по ней и улыбался.
Я взял со стола гау. Как раз посередине тянулся не замеченный мною прежде ветхий нитяной шов, надвое рассекавший тело Саган-Убугуна и делавший крошечную фигурку еще меньше. Он похудел, когда его сшивали, свел плечи, втянул грудь, но на лице это не отразилось. Белый Старец улыбался по-прежнему кротко, его поднятая ладошка, не затронутая швом, казалась непропорционально большой по сравнению с ушитым телом.
– Мать починила, – объяснил Больжи.
Подтянулся обоз, начали ставить палатки. Унгерн лег, но уснуть не мог. Два дня назад он узнал, что Богдо-гэген не уехал из Урги в Тибет, остался с красными, и то, что сегодня этот бурят разорвал гау, не могло быть случайностью. Он чувствовал, боги отступились от него.
Унгерн поднялся, вылез из палатки и заглянул в соседнюю, где спали корейцы из его личной охраны. Он знал достаточно китайских слов, чтобы объясняться с ними, они же не понимали ни по-русски, ни по- монгольски. Их уши, как и полагалось, были закрыты для любых речей, кроме речей Унгерне.
Растолкав их, он велел идти спать в его палатку. Сам улегся в этой и понял, что чутье не обмануло, когда за полночь рядом загремели выстрелы, завыл один из корейцев, приняв пулю, предназначенную ему, Унгерну. Он откинул полог и нырнул в темноту.
Кто-то крикнул:
– Вот он!
Плеснуло огнем.
Пригнувшись, Унгерн метнулся прочь, скатился в ложбину, вскочил на чужого коня и с места бросил его в галоп. Вдогонку свистнули пули, но погони не было. Он скакал во тьме, не разбирая дороги, положившись на судьбу, веря, что еще не всё потеряно, раз чьи-то нездешние голоса нашептали ему лечь у корейцев. Они и сейчас были с ним, эти голоса, называли имена изменников, советовали, кого казнить мечом, кого – водой, огнем или веревкой, он отвечал им и смеялся.
На другой день Унгерн был взят в плен партизанами Щетинкина, а вскоре схватили и Найдан-Доржи, который пытался бежать в Улясутай. Вместе с бароном его привезли в Троицкосавск, в штаб Экспедиционного корпуса, потом отправили в Иркутск, оттуда – в Новониколаевск, где Унгерна судили и расстреляли в ночь на 16 сентября 1921 года. Найдан-Доржи ждал той же участи, но наутро его привели в ЧК, снабдили проездными документами до Урги, дававшими право раз в сутки кормиться в железнодорожных питательных пунктах на всем пути следования, напоили чаем, дали немного денег и отпустили. Позже выяснилось, что через монгольское революционное правительство за него ходатайствовал сам Богдо- гэген.
В полдень Найдан-Доржи вышел из тюрьмы на улицу. Было тепло, бабье лето. В камере ему сказали, что трупы расстрелянных зарывают на пустыре за городом, и объяснили, как идти, но он добрался туда лишь к вечеру. По пути зашел на рынок, на выданные деньги приобрел круглое зеркальце с ручкой и горсть конопляного семени.
Как везде, на заходе солнца здесь тоже подул ветер, остудил голову, чисто выбритую тюремным парикмахером. В домишках на окраине розовым закатным огнем полыхали окна. Пустырь служил и кладбищем, и свалкой, кругом громоздились кучи мусора, поросшие лопухами и крапивой. Мусор был старый, почти опрятный. Свежий теперь вывозили редко, а еще реже довозили до этого места. Чаще сваливали где-нибудь по дороге. Пахло чужой травой, чужой осенью, и все-таки запах тления витал над пустырем – кажущийся, может быть, проникающий в сознание не через ноздри, а через глаза, которые видят эти подсохшие глиняные комья над телом «Возродившего государство великого батора, командующего». Солдатик-бурят из конвойной команды по секрету шепнул, как найти его могилу.
Найдан-Доржи думал увидеть хоть какой-нибудь, пусть почти незаметный бугорок, но увидел плоское, чуть более светлое, чем земля вокруг, пятно плохо утрамбованной глины с торчащим вместо креста черенком лопаты. Выдернуть его не составило труда, но сломать не удалось. Найдан-Доржи принес валявшийся неподалеку искалеченный венский стул, добил его о кирпичи и развел из обломков небольшой костерок. Затем достал зеркальце, высыпал на него коноплю из кармана. Осторожно водя по стеклу пальцем, как делают женщины, когда перебирают на столе крупу, выложил из зернышек фигурку скорпиона и долго шептал над ней, пока все грехи тела, слова и мысли покойного джян-джина не переселились в этого скорпиона, сотворенного на поверхности зеркала и удвоенного ею. Он лежал, как живой, черный и страшный, но стекло вокруг него отражало небо с проступающими кое-где звездами.
Стемнело, тогда Найдан-Доржи стал сбрасывать коноплю в огонь, но не всего скорпиона разом, а по частям – сначала левые лапки, потом правые, потом загнутый хвост и тулово. Он сбрасывал их точными ловкими щелчками, и грехи его ученика сгорали вместе с конопляным насекомым. Горели жестокость и ложь, ненависть и обман, гордыня и властолюбие. Они обращались в дым, рассыпались пеплом в костре на окраине Новониколаевска, среди битого стекла и позеленевших скотьих костей.
Найдан-Доржи сел на землю и, раскачиваясь, запел, забормотал:
– Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, любовь и поклонение – гости на ярмарке… Всё обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, не то новое твое перерождение будет исполнено ужаса…
Поодаль ждали своей очереди несколько крупных лохматых собак, пламя костра их не отпугивало. Такие псы умеют разрывать землю над мертвецами. Найдан-Доржи порадовался, что после смерти джян-джин послужит на благо других живых существ, и продолжал:
– Ты, ушедший из жизни, прислушайся к этим словам… Всё собранное истощается, высокое падает, живое умирает, соединенное разъединяется…
Его ученик хотел покорить полмира, как Чингис, а теперь лежал в сибирской глине, и наконец-то Найдан-Доржи, знавший, как печально любое завершение, мог сказать ему об этом прямо.
– Пусть огонь победит деревья… вода победит пламя… ветер победит тучи… Боги да укрепятся истиной, истина да правит, а ложь да будет бессильна, – пел Найдан Доржи.
Он ждал, что вот сейчас одна звезда над ним вспыхнет ярче прочих – из сердца будды Амитабы, владыки Западного рая, исторгнется белый луч, ослепительно сияющий и полый внутри. Божественный тростник, растущий вершиной вниз, пронижет могильную глину, и душа джян-джина, покинув мертвое тело через правую ноздрю, с тихим свистом, который слышат лишь посвященные, втянется в сердцевину этого луча, умчится по нему к звездам, как пуля по ружейному стволу.
Найдан-Доржи смотрел вверх, но пусто было в небесах. Всё сильнее дул ветер, догорал костер, клочья сухой травы проносились над его синеющими языками и пропадали во тьме.
В Чите, Верхнеудинске, Иркутске газеты выходили с шапками через всю полосу – «Разгром Унгерна», победные реляции летели в Москву, хотя никакого разгрома не было, Азиатская дивизия в полном составе благополучно обошла Ургу с юга и по Старо-Калганскому тракту двинулась на восток, в Маньчжурию. Победители об этом предпочитали умалчивать. Доставшийся им пленник искупал все просчеты и позволял надеяться, что неудача будет объявлена триумфом.
Жоргал с парнями из улуса Халгай, распевая песни, поехал домой. К его приезду в Хара-Шулуне уже знали, что Унгерн взят в плен, эту весть привез Аюша Одоев, служивший у красных и награжденный за храбрость часами, но и он не мог объяснить, почему Саган-Убугун не защитил своего любимца. Тайна раскрылась после того, как вернулся Жоргал, показал разорванный гау, и халгайские парни подтвердили его слова.
Узнав об этом, отец Сагали разрешил ему без выкупа привести к своей юрте коня помолвки. Мать всю ночь проплакала от счастья. Слава сына до краев наполнила Хара-Шулун, разлилась по степи, даже ламы Гусиноозерского дацана приезжали посмотреть на человека, сделавшего Унгерна мягким, как все люди.
Сыграли богатую свадьбу, а когда в ноябре велено было послать делегатов от аймака в Верхнеудинск, на священный революционный праздник, среди прочих выбрали Жоргала. Не посмотрели, что молодой, что недавно отвязал коня от отцовской коновязи.
