– Я знаю этот голос. Дайте-ка мне посмотреть на него.

Он поднял горящую ветку и заглянул мне в лицо. Его я не видел, пламя ослепило меня; но что-то как будто зашевелилось в памяти.

– Да, я знаю его, - сказал он. - Мне надо свести счеты с этим человеком. Пусть больше никто не тревожится, отдайте его мне.

Командир ответил:

– Забирай - и на здоровье, если тебе это доставит удовольствие. Но сделай так, как он просил.

Этот человек поднял меня на ноги, показал мне свой меч и бросил:

– Пошли!

Я думал в недоумении, что же такое хочет он сделать со мной, если стыдится, чтобы это увидели другие? Он отвел меня подальше, за скалы и деревья. Звезды вспыхивали и мерцали. Вдалеке от костра было холодно. Наконец он остановился.

Я сказал:

– Твоих друзей здесь нет, фиванец, но боги есть.

– Пусть же они рассудят нас. Ты узнаешь меня?

– Нет. Что плохого я тебе сделал?

– Прошлым летом я был захвачен Пограничной Стражей, вместе с моим другом. Там был юноша по имени Алексий; говорили, что филарх - его любовник.

– Тебе говорили правду. Если у тебя счеты с Лисием, то вот я здесь вместо него. Но он убьет тебя.

– Ночью он прислал нам пищу, а ты ее принес. Мой друг не мог сесть, чтобы напиться, и ты приподнял ему голову.

Тогда я вспомнил.

– Его звали Толмид, - сказал я. - Он хотел собрать войско из любовников и завоевать весь свет. Он тоже здесь?

– Он умер на следующий вечер. Если бы ты обошелся с ним грубо, сегодня я отрубил бы тебе голову.

Он просунул меч под связывающие меня веревки и перерезал их двумя движениями лезвия; меч его был остер, а сам он силен.

– Не тот ли ты Алексий, который был увенчан за бег на дальнее расстояние?

– Я бегун.

– Все афиняне - хвастуны, - сказал он. - Докажи, что говоришь правду.

Когда я вернулся в лагерь, до рассвета оставался всего час. Караульный на посту, которому я назвал условное слово, и говорить со мной не захотел. Буркнул только, что Лисий ждал всю ночь. Я нашел его лежащим на месте, возле составленного оружия и разложенных рядом доспехов. Он лежал, завернувшись в плащ, и когда я подошел, не раскрыл глаз. Я понял, что он не спит, но сердится, и сказал себе: 'Если я заговорю сейчас, у нас будет все разорвано. Ладно, просто лягу спать рядом с ним, и пусть сердится утром'. Взял свой плащ и устроился возле него. Я устал, но спать не мог, и не знал, спит он или нет. Должно быть, под конец я все же задремал, потому что проснулся в рассветных сумерках и увидел склонившегося надо мной Лисия.

Он спросил тихонько, потому что остальные еще спали:

– Сильно ты ранен?

– Ранен? Нет.

– Ты весь в синяках и покрыт кровью.

Я забыл, как грубо обошлись со мной фиванцы. Мы поднялись и пошли к ручью умыться. Серый туман заполнял долину и висел над водой. Мне было холодно, я весь оцепенел. Рассвет - тот час, когда пламя жизни едва теплится, а больные умирают. Лицо Лисия было серым от усталости. Я понял, что ему хотелось бросить отряд и бежать разыскивать меня.

– У тебя и в волосах кровь, - сказал он; нашел рассеченное место и промыл.

Я думал: 'Любовь, которую ощущаешь в такие моменты, должна быть воистину любовью души'.

– Если бы этот человек убил тебя, найдя со своей женой, - ворчал он, закон поддержал бы его. Ты замерз?

– Вода была холодная.

Он накинул на меня плащ и обнял за плечи.

– Разве ради этого мы принесли свои клятвы богу? - спросил он.

– Ты прав, Лисий.

Мы стояли у ручья, потому что было слишком холодно и сыро, чтобы сесть, и я рассказал ему все. Проснулись первые птицы, гора напротив показала серое лицо сквозь дымку; темные терновые деревья проливали слезы росы. Наконец над горной вершиной вспыхнуло красное солнце и лагерь зашевелился - просыпались остальные. Мы отправились обратно, чтобы растереть лошадей и приготовиться к новому дню.

Весной царь Агис вернулся в Декелею и снова выступил в поход прямо на Аттику. Почти все усадьбы, которые были спасены или пропущены раньше, на этот раз сгорели, и поместье Демократа - одним из первых. Лисий узнал об этом, когда мы были в Городе, и пришел рассказать мне.

– Чем жаловаться, - заключил он, - нам лучше благодарить богов за то, что успели спасти. К слову сказать, отец мог бы мне сказать спасибо за это. Мы обобрали свое хозяйство догола месяц назад, но он все не хотел снимать черепицу с крыш, мне пришлось наседать на него несколько дней. У нас есть коневодческое хозяйство на Эвбее, оно будет приносить кое-какой доход, пока остается возможность вывозить лошадей на кораблях. С голоду не помрем; но все же человеку в его возрасте нелегко воспринять перемену в своем достатке, и он сейчас снова разболелся. Идем ко мне, я хочу показать тебе кое-что.

Я пошел к нему домой, и он отпер одну из конюшен. Скрипнули старые дверные петли. Внутри находилась колесница, вся покрытая запыленной паутиной. Великолепная работа в старом стиле, раскрашенная фигурами из Гомера, с позолоченной резьбой. На ней висела засохшая и поблекшая гирлянда с выгоревшими лентами; Лисий снял ее, во все стороны разбежались пауки.

– Осталась, должно быть, с Пифийских Игр, - сказал он. - Уже прошло лет десять, если не больше, как мы перестали держать упряжку для скачек; а колесница появилась задолго до того. Когда я был мальчиком, наш возничий иногда брал меня на учебные проездки и давал подержаться за вожжи - мне казалось, что я сам правлю четверкой. Я все мечтал когда-нибудь выиграть на ней скачки, как мой дед Лисий. Не хочу, чтобы отец увидел, пока она не будет вычищена. Мы ее продаем завтра.

А вскоре после этого я получил наконец известие о смерти моего отца.

Меня подготовил к тому, что мне предстояло услышать, сам Сократ; он же привел меня в дом Еврипида. Да-да, у него был дом, как у любого другого, в Городе, недалеко от нас, хотя в последнее время можно на каждом шагу услышать, вроде бы он жил в пещере. Думаю, слух этот пошел от того, что у него была на берегу моря небольшая хижина, сложенная из камней, куда он удалялся поработать без помех. А что до того, будто он был мизантроп, то, думаю, на самом деле он печалился за людей так же сильно, как Тимон ненавидел их, и вынужден был иногда от них скрываться, чтобы хоть что-то написать.

Он встретил меня ласково, но немногословно, глядя извиняющимися глазами, как будто я мог упрекнуть его, что ему нечего сказать мне лучшего. Затем отвел меня к человеку, которого я бы принял за отмытого и одетого им нищего, если бы меня не предупредили. У мужа этого кости торчали из-под кожи, ногти на руках и на ногах были изломаны и грязны, глаза провалились в орбиты и все тело покрывали нагноившиеся царапины и язвы. Посреди лба горело у него рабское клеймо в форме лошади, еще красное и шелушащееся. Но Еврипид представил меня ему, а не его мне. Это был Лисикл, который командовал конным отрядом моего отца.

Начал он свой рассказ ясно и внятно, потом потерял нить повествования и долго путался во второстепенных мелочах, пока Еврипид не напомнил ему, кто я такой и кем был мой отец. Чуть позже он