назвать его уродливым; мне пришло в голову, что к мужескому возрасту оно станет значительным и впечатляющим. Я спросил Платона с подобающей серьезностью, сочиняет ли он уже стихи. Он ответил, что написал несколько эпиграмм и элегий и почти завершил трагедию о Гипполите. Затем он понизил голос - отчасти из юношеской застенчивости, отчасти из скромности мужа:
– Я вот думаю, Алексий, если вы с Лисием будете оба увенчаны на Играх, какой получится предмет для оды!
– Глупец ты молодой! - сказал я, наполовину смеясь, наполовину сердясь. - Слышал же сто раз поговорку о невезении: 'сочинять триумфальную песню до состязания'! Никаких больше од, Аполлоном тебя заклинаю!
Теперь, ближе к порту, мы увидели среди сосен большой храм Посейдона, а вокруг него гимнасии и палестры, стадион и гипподром. Когда мы высадились, нас очень любезно встретил Совет Игр, зачитал правила и позаботился, чтобы нам показали наши жилища и общую трапезную для атлетов. Все раздевальни и бани оказались намного красивее, чем дома; всюду мрамор, а каждый водосток сделан из кованой бронзы. Здесь уже собралось множество участников, прибывших раньше нас. Когда я вышел на дорожку, там нашлись юноши из каждого города Ахеи и даже из такой дали, как Эфес.
Сами упражнения проводились вполне правильно. Но мне пришлось не по вкусу, что здесь позволяли толпиться всевозможным бездельникам: мелочные торговцы предлагали счастливые талисманы и мази, покрикивали зазывалы из публичных домов, игроки ставили на нас деньги с такими криками, как будто мы - лошади. Было нелегко сосредоточить мысли на своем занятии; но когда я немного привык ко всему этому балагану и нашел время изучить своих соперников, то подумал, что опасаться мне здесь нужно не более чем двух-трех бегунов. Один из них был спартанец по имени Евмаст, с которым я заговорил из любопытства - мне никогда не приходилось беседовать со спартанцем, если не считать беседой, когда вы с ним выкрикиваете друг другу боевой пеан. На дорожке он вел себя превосходно, но манеры у него были довольно грубые; он никогда прежде не выбирался из Лакедемона, даже на войну, чувствовал себя неуверенно среди такого стечения чужеземцев, а потому решил скрыть неловкость, блюдя свое достоинство. Я догадывался, что он завидует моим боевым шрамам, потому что он показал мне рубцы у себя на спине, там, где его отстегали перед алтарем Артемиды Ортии (то есть Выпрямленной), как у них заведено в обычае. Он сказал мне, что был победителем в состязании, выиграв самый длинный забег; по его словам, тот, кто пришел вторым, умер. Я в замешательстве не мог подыскать подходящий ответ, но все же поздравил его. Казалось, в нем нет ничего плохого, кроме некоторой туповатости разума.
Намного меньше мне понравился юноша из Коринфа, некий Тисандр. Его шансы оценивались довольно высоко, им самим даже больше, чем остальными; и обнаружив вновь прибывшего, о котором говорили, как об угрозе для него, он проявлял свою досаду столь же смехотворно, как и недостойно. Я сделал пару быстрых пробежек и оставил его теряться в догадках.
Лисий, когда мы встретились, сказал, что в палестре толпа еще хуже, чем на стадионе, потому что коринфяне очень увлекаются борьбой и панкратионом. Я не спрашивал, каковы силы его соперников, потому что, само собой, ни один панкратиаст не станет упражняться во всю силу перед самыми Играми - из опасения повредить себе что-либо. Он был какой-то тихий, но прежде чем я успел спросить, почему, гомон вокруг выбил у меня все из головы. Мы намеревались пройти через Истмийский перешеек к Коринфу. Оказалось, однако, что к нам сюда пришел не только Коринф, но большая часть Эллады и вся Иония [83]. Толпы на Панафинеях - ничто по сравнению с тем, что творилось здесь. Каждый коринфский лавочник поставил у стадиона свой лоток; их тут были целые улицы, и продавали они не только маленькие лекифы с маслом, ленты, стригили и тому подобные товары, которые можно найти на любых Играх, но всю дорогую роскошь Города: бронзовые статуэтки и зеркала, чеканенные золотом и серебром шлемы, прозрачные шелка, драгоценные камни и игрушки. Богатые гетеры в облаке благовоний прогуливались в сопровождении рабов, прицениваясь к чужим товарам и предлагая свой. Фокусники и акробаты глотали мечи и змей, жонглировали горящими факелами или прыгали сквозь обручи с ножами; танцовщики, мимы и музыканты спорили за очередь на выступление. Я думал, что никогда не устану расхаживать среди этого торжища, каждый миг глаза видели что-то новое. Мы посетили храм, в портике которого вела диспут толпа софистов, и увидели внутри огромного Посейдона из золота и слоновой кости - головой он почти доставал до кровли. Потом пошли обратно, снова через ряды лавок. Мои глаза начали останавливаться на отдельных предметах: вот меч с серебряной рукоятью… золотое ожерелье, специально, казалось, сделанное для моей матери… кубок для вина, украшенный подвигами Тесея - именно такой подарок я всегда хотел сделать Лисию. Я обнаружил, что в первый раз подумал о ста драхмах, которые Город вручает победителю Истмийских Игр, и о том, что можно купить на них.
На следующее утро я всерьез взялся за работу, потому что до начала Игр оставалось всего три дня. В любом чужом гимнасии человек находит себе товарища, с которым имеет дело чаще, чем с другими, - вы с ним очищаете друг другу спину или обливаете в банной комнате. Так случилось со мной и Евмастом - вначале из любопытства и потому, что нам обоим не понравился Тисандр, а почему потом - сам не скажу. Я никогда не встречал такого мрачного молчуна, а он, это ясно было, - такого говорливого человека; но когда мне надоело говорить за двоих, он в своей немногословной манере ухитрился заставить меня продолжать. Как-то, когда мы отдыхали, он спросил, у всех ли афинян такие гладкие ноги, как у меня; он думал, это от природы, пришлось объяснить ему, зачем нужен цирюльник. Он был долговязый юнец, какой-то кожистый от суровой жизни, как все спартанцы, с копной волос на голове: он недавно начал отпускать длинные волосы - как раз в том возрасте, когда мы их остригаем. Я даже попытался разок рассказать ему о Сократе, но он сказал, что любого, кто учит мальчиков отвечать напротив, немедленно выгнали бы из Спарты.
Я опасался Евмаста, как главного моего соперника в выносливости, Тисандра - в рывке, а Никомеда с острова Кос - потому что он был непостоянный, из тех, кто может проявить внезапный пыл посреди забега. Мысли мои метались от одного к другому и на второе утро. Но вот появился флейтист - пришло время для прыжков. Я ожидал в очереди других атлетов, и тут заметил в стороне какого-то человека - он манил меня пальцем. Его можно было принять за дурно воспитанного поклонника, но этих я хорошо знал и сразу увидел, что дело в чем-то другом. Я подошел к нему и спросил, чего он хочет.
Оказалось, что он сам наставник атлетов и изучает афинские методы, ибо из-за войны давно отстал от них, и начал задавать мне вопросы. Мне показалось, что в них мало толку, а вскоре я начал сомневаться, что он действительно тот, за кого себя выдает. Когда же он спросил, что я думаю о своих шансах, я посчитал его обыкновенным игроком и, ответив какой-то избитой поговоркой, хотел уже уйти. Но он задержал меня и принялся распространяться о юном Тисандре, его высоком происхождении и богатстве, о любви к нему его семейства, пока я не решил, что слушаю какого-то ошалевшего любовника. И вдруг он понизил голос и вперил в меня глаза.
– Отец мальчика сказал мне только сегодня, что заплатил бы пять сотен драхм, лишь бы увидеть, как его сын выиграет.
Возможно, мы рождаемся, помня зло, как и добро; ничем иным я не могу объяснить, что понял его так быстро. Я упражнялся в прыжках в длину с оловянными гирями, они все еще были у меня в руках. Я почувствовал, что правая моя рука поднимается сама собой, и увидел, как этот человек отскочил. Но даже в его испуге был какой-то расчет. Мне вовремя пришло в голову, что если я ударю его, то буду схвачен за драку на священном участке земли и не смогу выступать. Я только сказал:
– Ты, рожденный в канаве сын раба и шлюхи, скажи своему хозяину, пусть встретится со мной после перемирия. Тогда я покажу ему, чего стоит афинянин.
Он был почти такого же возраста, как был бы сейчас мой отец, но принял от меня это оскорбление с дурацкой улыбкой.
– Не будь глупым мальчишкой. Никомед согласился, и Евмаст тоже, но если ты не присоединишься, то сделка не состоится; а любой из них может тебя победить, и пользы тебе от этого не будет ни обола. Я приду на это же место в полдень. Подумай.
Я бросил ему непристойную фразу, которая была в ходу у мальчишек в те времена, и отошел. Флейта все еще выпевала сигнал. Вам, должно быть, приходилось видеть в битве, как раненый человек поднимается, еще не чувствуя раны и думая, что может продолжать бой; вот так и я вернулся на свое место в очереди и был изумлен, когда сделал прыжок - наверное, самый худший, какой земля видела. Один раз такого позора мне хватило, и я отступил в сторону. Я не понимал ни что делать, ни, правду сказать, есть ли вообще смысл что-то делать. Весь мир, мне знакомый, начал, казалось, расползаться у меня в руках, словно
