Юноша сказал что-то в знак согласия, так что я перестал думать, что он немой.

Когда мы ушли, я спросил у Лисия:

– Кто он, ты не знаешь?

– Нет. Пришел однажды, когда ты был в школе у Демея. Приблизился потихоньку, оглядел собравшихся и ушел прочь. Почти как сегодня - только тогда присутствовал Критий.

Критий теперь не приближался ко мне и на длину копья. Мне стало жаль этого юношу. Но в ту пору весь мир, не знающий любви Лисия, вызывал у меня сожаление.

Как-то раз, довольно скоро после этого, когда Лисий уехал на учения, я находился в одном из общественных садов - маленьком садике возле Театра, где Сократ спорил с Аристиппом [67], равнозначно ли добро удовольствию или же нет. Они стояли друг против друга, ведя диспут, и каждый выглядел, словно символическое изображение своего тезиса. Тридцатилетний Аристипп был мужем приятной наружности, хоть и с немного обвисшим лицом, и одежда его, должен сказать, стоила не меньше, чем хороший верховой мул. Сократ же в своем старом грязно- коричневом гиматии был смуглым и твердым, как орех. Можно было поверить рассказу о том, как во время похода во Фракию он простоял в размышлениях всю зимнюю ночь, пока другие воины тряслись от холода под грудами шкур. Сила человека, говорил он, покоится на тяжком труде, который поддерживает ее; свобода его покоится на силе, которая поддерживает ее; а без свободы - какое удовольствие надежно и не подвержено опасности?

Не думаю, чтобы Аристипп нашел какой-либо достойный ответ, но именно в этот момент я снова увидел Федона - тот мешкал, наполовину укрытый за деревьями. Он отступил, когда Сократ повернул глаза в его сторону; но как только Аристипп удалился, вышел из укрытия, не дожидаясь зова. Сократ приветствовал его, и он сел на траву неподалеку. Я забыл беседу, полагаю, она касалась того, о чем шла речь прежде; Федон сидел, молчаливый и внимательный, чуть не касаясь головой колен Сократа. В позднее время дня на эти склоны возле Театра падают солнечные лучи, и они сияли на светлых волосах юноши, подчеркивая их лучезарную красоту. Сократ, продолжая разговор, рассеянно опустил руку и перебирал пальцами пряди этих волос. Так человек касается цветка. Но я видел, как юноша отпрянул и лицо его переменилось. Темные глаза метнулись быстро, взгляд их стал неприятен; он напоминал наполовину прирученного зверька, который хочет укусить. Сократ, почувствовав его движение, посмотрел на него сверху; на миг их глаза встретились. И внезапно юноша успокоился. Глаза его перестали метаться, он снова сидел, как и прежде, слушая разговор, охватив ладонями колени, а Сократ гладил его по волосам.

От этого любопытство мое возросло, и я твердо решил, что нынче же удовлетворю его. Когда Сократ ушел, я начал пробираться вперед. Но удивляться тут не приходится - какой-то муж, дожидавшийся подходящего случая, успел раньше меня. Видно было, что это незнакомец, пытающийся обратиться к нему с обычной вежливостью. Юноша холодно улыбнулся и что-то ему ответил. Что - я не слышал, но муж этот, кажется, был ошарашен и отскочил так, словно его ударили.

Вы можете удивиться, что после этого случая я не изменил своих намерений. Но то были дни, когда я испытывал добрые чувства ко всему человеческому роду, и уверенности во мне хватило бы на двоих. Нимало не тревожась, я перехватил Федона, поздоровался с ним и заговорил о диспуте. Вначале он едва отвечал, стискивая красивые мрачные губы, и оставлял весь разговор мне. Но я чувствовал, что он больше смущен, чем сердит, а потому не отставал, и постепенно он разговорился. Я сразу уловил, что, если сравнивать наши мозги, я против него - дитя. Его интересовал диспут, о котором он слышал, но пропустил. Я пересказал этот спор как мог; один раз он остановил меня, чтобы привести контрдовод, которого не увидел даже Критий. Я не мог найти возражения; но он, поразмыслив, сам отыскал нужный ответ.

Я сказал, что он очень скромен и должен чаще высказываться. Мы говорили без всякой скованности, но теперь он покачал головой и снова впал в молчание. На следующем углу он остановился.

– Спасибо за компанию, но теперь я сверну сюда. До свиданья.

Было ясно, он не хотел, чтобы я увидел, где он живет. Я подумал: 'Должно быть, его семья впала в бедность; может быть, он даже кормится каким-то ремеслом'. Он был довольно хорошо одет, и я уловил исходящий от его волос запах цветов ромашки; но люди стараются сохранять приличный вид, пока могут. Во всяком случае, он мне представлялся сейчас выдающейся личностью, и мое общество как будто не было ему противно; поэтому, увидев, что мы находимся недалеко от палестры, где я обычно упражнялся, я сказал:

– Еще рано, идем, составишь мне пару в борьбе.

Но он попятился, быстро ответив:

– Нет, спасибо, я должен идти.

Я не мог поверить, что он боится показать свой стиль, потому что осанка и движения у него были, как у человека благородного. Но тут заметил у него на голени глубокую рану, словно там прошло насквозь копье. Я извинился и спросил, сильно ли его беспокоит. Он глянул на меня как-то странно.

– Ничего, пустяк. Я теперь ее уже и не чувствую. - А потом добавил медленно: - Я получил эту рану в бою. Но мы потерпели поражение.

Шрам уже почти полностью побелел, хотя сам Федон, судя по виду, был не старше меня. По-гречески он изъяснялся на дорический лад, с островным выговором. Я спросил, в какой же битве он сражался. Но он лишь смотрел на меня молча, и глаза его под сияющими волосами были темны, словно зимняя полночь. Меня его взгляд беспокоил и смущал; наконец я сказал:

– Откуда ты приехал, Федон?

– Тебе следовало спросить раньше, афинянин. Я - с Мелоса.

Я уже хотел протянуть ему руку и сказать, что война окончилась. Но слова замерли у меня на губах. Теперь-то я понял, почему он не мог пойти в палестру. До сего момента усмирение Мелоса было для меня лишь занимательной историей. Но сказать: 'Война окончилась' и уйти домой может лишь победитель. А для раба войну оканчивает только смерть.

Он уже отходил; я протянул руку, чтобы задержать его, ошеломленный так, словно увидел, как солнце встает на западе. Я понимал, что он во всем превосходит меня. Я не верил, что на свете такое возможно. Но времени подумать не было, ибо я видел по его лицу, как он страдает. И я сказал:

– Можем мы оба быть друзьями Сократа, если не друзьями друг другу? Знаешь ведь, говорят: 'Рок - хозяин всех людей'.

Его темные глаза медлили, задержавшись на моем лице. Как ни молод он был, я не ощущал, что рад его благодарности, зато чувствовал, что почтен его одобрением.

– Прости, Алексий, - сказал он, - что мы не можем побороться; мы были бы парой по силам. Раньше обо мне говорили, что и в беге я был неплох.

Он улыбнулся мне; существует на свете красота души, которая пробивается сквозь горечь, как мраморная жила сквозь землю.

– Будь уверен, - воскликнул я, - боги не станут терпеть это вечно!

Он глянул на меня, как старик на ребенка.

– Я пришел к Сократу, надеясь не на то, что смогу понять богов, а на то, что он сумеет, может быть, передать мне часть своей веры в их доброту.

– Скажи мне, если хочешь, на какого хозяина ты работаешь.

У него потемнело лицо. Мне стало стыдно, что я нечаянно обидел его. Я попросил прощения и сказал, что это не имеет значения. Он поднял глаза от земли и отрезал:

– С Сократом я познакомился не там!

– Не имеет значения, - ответил я. - Мы встретимся завтра? Или скоро?

– Я приду, когда смогу.

Я гадал, как ему удается удирать от хозяина, бьют ли его там. Весь вечер он не выходил у меня из головы. На следующий день я решил зайти к Лисию и рассказать эту историю, но во дворе встретил деда Стримона. Он заявил в самой тяжеловесной манере, что должен сказать мне несколько слов, и добавил, когда я повел его в жилую комнату, что это неподходящая тема для ушей моей матери; тогда, совсем уже озадаченный, я прошел с ним вместе в комнату для гостей. Он долго откашливался, оглаживал бороду, бормотал, что чувствует ответственность перед моим отцом, и наконец начал:

– Я не могу проверять, что ты делаешь за закрытыми дверьми, Алексий. Но мне крайне печально видеть распущенность в человеке столь молодом; ты ведь не станешь ссылаться на уродство лица или тела,